Довод этот появляется внезапно, ничем раньше не подготовленный и никак больше в речи Агамемнона не подкрепленный[275]. Изрекши эти слова, царь покидает орхестру, не дожидаясь больше ни согласия, ни возражений, иначе говоря, уходит от дальнейшего обсуждения. Заметим также, что монолог его уступает по объему двум предыдущим, — это не та краткость, которую Агамемнон ставил себе в заслугу в споре с Менелаем (378), где правда была на его стороне. Здесь же, если Клитеместре для изложения ее аргументов требуется 63 стиха, Ифигении для ее слезной мольбы — 42, а Агамемнон, который должен опровергнуть обеих, обходится 21 стихом, это значит, что других доводов, кроме огромности предприятия и угрозы со стороны войска, у него нет. Воззвание к свободе Эллады, высказанное им скороговоркой под конец, прежде чем покинуть «поле боя», звучит только как последний аргумент, который царь может противопоставить справедливому гневу супруги, при том, что он обращается даже не к ней, а к Ифигении: твоя мать думает, что война пойдет за жену Менелая, — так нет же, не «Менелай поработил меня, дитя, и не по его желанию я пошел (в поход), но Эллада» и т. д. (1270–1272).
Еврипидовского Агамемнона нередко сравнивают с одноименным персонажем Эсхила. Мы помним (см. гл. II), что там хор считал первоисточником его решения безумие, заставившее царя «впрячься в ярмо необходимости». На «ярмо необходимости» (αναγκης ζευγματα, 443) ссылается Агамемнон и у Еврипида, а свою первоначальную готовность принести в жертву Ифигению объясняет потерей разума и ослеплением (136 сл.). Нельзя, однако, не заметить огромной разницы между дальнейшим поведением героя у Эсхила и у Еврипида: у первого Агамемнон идет в своем решении до последнего предела, делая роковой выбор между жизнью дочери и долгом перед союзниками; у второго тот же Агамемнон дважды меняет решение, подчиняясь собственному честолюбию (о нем не забывает напомнить и Клитеместра) и страху перед войском. Исследователи спорят о том, какой из двух мотивов оказывается сильнее, но спор этот представляется бесплодным, так как вместе действуют оба фактора, которые всегда вызывали у Еврипида отрицательную реакцию, — и тщеславное властолюбие царей, не останавливающихся перед жертвами войны[276], и произвол черни, с которым мы еще тоже столкнемся в трагедии.
…Ни доводы Клитеместры, ни мольбы Ифигении не производят на Агамемнона впечатления, — судя по его поспешному уходу, девушка обречена. Но, может быть, спасение ей принесет Ахилл, пообещавший свою помощь?
Еще при первой встрече с Клитеместрой Агамемнон рекомендовал Ахилла как воспитанника кентавра Хирона (709 сл.), отличавшегося, как знали зрители, от своих соплеменников и происхождением от самого Крона, и знаниями, и мудростью. Недаром его школу еще раньше прошли божественный отпрыск Асклепий и будущий предводитель аргонавтов Ясон. При появлении на орхестре Ахилл вполне оправдывает репутацию своего воспитателя: он стыдится встречи с незнакомой женщиной, а узнав, что это — Клитеместра, вовсе торопится уйти: не положено добродетельному человеку заводить разговор с чужой женой (821 сл., 830, 833 сл.). В его поведении первенствующее место занимает «стыд»[277] — не то чувство стыда, которое заставляло эпических героев не уступать врагам перед лицом своей дружины, а больше похожее на моральный постулат Ипполита.
Узнав, что его имя было использовано для бесчестного обмана, Ахилл не столько приходит в негодование, как предполагал Старый раб (124–126), сколько, в ответ на отчаянную мольбу Клитеместры, излагает моральную доктрину, усвоенную им от Хирона: надо уметь огорчаться в несчастьях и умеренно радоваться при удачах. Правильно рассуждают те, кто руководствуются разумом; иногда не нужно быть слишком рассудительным, а иногда полезно и поразмыслить (920–925). Нет, перед нами не гомеровский, необузданный в гневе Ахилл, а человек, разделяющий требования этики V века![278]
275
Поэтому у исследователей текста нет недостатка в разных предложениях по его составу. Одни предлагают вовсе исключить 1264–1268, другие прибавляют к ним также 1269–1275, третьи сохраняют текст, как он дошел до нас, хотя и признают противоречивость доводов в названных выше комплексах стихов, относя ее на счет привычки Агамемнона соединять плохо соединимые доводы. Это мнение, учитывающее непостоянство в поведении царя, надо признать наиболее основательным.
278
Монолог Ахилла и особенно ст. 920–925 вызывают недовольство 302 некоторых критиков, считающих их анахронизмом. Между тем, без них нельзя понять дальнейшего поведения Ахилла, да и всю сцену до ст. 1035 не следует, на наш взгляд, так легко целиком сбрасывать со счетов: без нее многое в ходе трагедии лишилось бы смысла.