Выслушав речь Ифигении, Ахилл не пытается ее оспорить («Ты хорошо сказала и достойно родины», 1407; «О лучшее желание! Мне нечего на это возразить, раз ты так решила», 1421 сл.), хотя и продолжает выражать готовность спасти ее, даже сразившись с данайцами (1412–1415). На всякий случай, если Ифигения при виде жертвенного ножа вдруг испугается смерти, он приготовит свои доспехи вблизи алтаря (1424–1427), — вдруг ему придется вступить в борьбу с приготовившими жертвоприношение?[286]
Здесь напрашивается еще одно сравнение с Эсхилом. По словам еврипидовского Ахилла, воины грозили побить его камнями за его попытку спасти Ифигению (1350). Подобная же опасность возникала перед Ахиллом в трагедии Эсхила «Мирмидоняне» — первой части не дошедшей до нас трилогии, написанной на сюжет «Илиады», но с совсем иной трактовкой «отступничества» героя. Из папирусного фрагмента, найденного в начале 30-х гг., видно, что в трагедии его обвиняли в измене общегреческому делу. Ахилл, однако, не поддавался угрозе, а посылал в бой вместо себя Патрокла[287]. Еврипидовский персонаж ведет себя иначе.
Давно пора, однако, обратиться к образу заглавной героини, вокруг судьбы которой сосредоточено изображение Агамемнона и Ахилла. Их обоих современные ученые судят, в общем, более или менее одинаково, а в понимании образа Ифигении возникают новые разногласия, и причина их — не только в субъективном подходе.
Источник противоречий — не кто иной как Аристотель, отметивший в «Поэтике», что Ифигения, выступающая в конце трагедии, непохожа на Ифигению, молящую о спасении[288]. С точки зрения эстетики античной трагедии, требовавшей от своих героев постоянства чувств и мыслей, философ был, конечно, прав: во всех дошедших до нас пьесах мы можем назвать только одного героя, в котором происходит нравственный перелом, — юного Неоптолема, сына Ахилла, в софокловском «Филоктете», при том что его эволюция достаточно хорошо подготовлена. Он с самого начала неохотно идет на обман больного Филоктета, а при виде его болезненного припадка проникается к нему сочувствием и, в конце концов, возвращает тому лук Геракла, который у него раньше выманил. Свое решение Неоптолем мотивирует тем, что давно стал осознавать неблаговидность своего поступка, несовместимого с нравственным кодексом его отца и его собственным[289]. И вправду, между тем моментом, когда юноша завладевает луком, и его решением вернуть оружие его владельцу, пройдет более двух сотен стихов, и среди них — как раз тот приступ Филоктета, который внушил сострадание (965 сл.) Неоптолему. Совсем иначе будет обстоять дело с Ифигенией.
С другой стороны, современный читатель (а филолог, по своему призванию, — наиболее квалифицированный читатель), настроенный искать во всякой трагедии разносторонние и противоречивые характеры, сочтет высказывание Аристотеля по меньшей мере недостаточным, порожденным ограниченностью античной эстетики вообще, поскольку в трагическом герое мы как раз больше всего ценим изображение происходящей в нем внутренней борьбы. На чьей стороне окажется правда, поскольку речь пойдет о вполне определенном персонаже?
Здесь надо прежде всего отказаться от поисков так называемого жизненного правдоподобия. В античных Афинах девушку старались выдать замуж, когда ей исполнилось 15 лет, и основным достоинством невесты считалось, чтобы она до этого как можно меньше знала, видела и слышала. В «гомеровские» времена, к которым по содержанию относится Ифигения, дело едва ли обстояло иначе. В устах такой Ифигении ее заключительный монолог был бы совершенно невозможен. Однако античная трагедия с подобной верностью «жизненной правде» не считалась: и Кассандра у Эсхила, и Антигона (только что обрученная с Гемоном) у Софокла, и та же незамужняя Кассандра, Макария, Поликсена у Еврипида рассуждают и действуют как вполне зрелые люди, со своим взглядом на вещи и собственными убеждениями. (Заметим попутно, что и дочери Лира, а особенно — Корделия у Шекспира — не на много старше). Таким человеком будет представлена в финале «Ифигении» и заглавная героиня. Да, в финале, а до этого?
286
В следующих затем 1428–1432 Ахилл повторяет свое предложение, и стихи эти в самом деле похожи на проникшую в рукопись вставку. Надо, впрочем, признать, что и его готовность ждать просьбы Ифигении, приготовив доспехи, тоже производит немного странное впечатление: пока он их наденет, жрец успеет не один раз перерезать горло у жертвы.