Впервые мы видим Ифигению в момент встречи с Агамемноном сразу же по приезде в Авлиду. С детской непосредственностью бросается она на шею отцу, не забывая, правда, извиниться перед матерью, что опередила ее (631 сл., 635–637). Клитеместра ее охотно прощает: Ифигения всегда любила отца больше, чем их остальные дети (638 сл.), — подробность совсем не лишняя в свете предстоящих событий. (Психоаналитики, конечно, видят здесь пресловутый «Электрин комплекс», который-де и побуждает дочь принести себя в жертву ради не по дочернему любимого отца!). В трагедии нет никаких указаний, сколько времени войско томится в ожидании ветров, — Ифигения считает его достаточным, чтобы за «столь долгий срок» соскучиться по отцу и желать с ним встречи (640). О следующей затем стихомифии, полной двойного смысла, мы уже говорили; немудрено, что дочь не может понять отца (652), но мысли ее все равно заняты предстоящей свадьбой: жертвоприношением, хороводами вокруг алтаря (674–676). Поцеловав Агамемнона, Ифигения по его приказу удаляется в шатер (678 сл.), без всякого сомнения, уверенная, что отец отвечает любовью на ее любовь. Зрителю, знающему миф, зловещее значение этого родства слышится в исключительной интенсивности лейтмотива «отец»: в полусотне стихов (630–680), из которых Ифигении принадлежит половина, слово πατηρ повторяется 18 раз, из них в ее репликах — 12.
После этого зритель долго не увидит Ифигении: царь будет объясняться с женой, хор исполнит один стасим, потом придет Ахилл, и Старый раб откроет ему и Клитеместре тайну Агамемнона, за чем последует новый диалог между царицей и молодым человеком, потом хор споет другой стасим, во время которого Клитеместра успеет поделиться с дочерью ужасным известием; естественно, что мать, а не дочь выйдет навстречу Агамемнону, чтобы его разоблачить, — на протяжение более четырех сотен стихов (681–1119) Ифигения не только не вымолвит ни слова, но даже не будет присутствовать на сцене. Из шатра она выйдет лишь по вызову Клитеместры на ст. 1120.
Теперь она слышит обвинительную речь царицы и присоединяет к ней мольбу, необыкновенно трогательную своим «домашним» характером. Ифигения напоминает отцу, как она, его первенец, сидела у него на коленях и он ласкал ее, приговаривая: «Увижу ли тебя, дитя, замужем в доме у счастливого человека, когда ты будешь жить и процветать достойно меня?» (1223–1225). А она, в свою очередь, обещала лелеять в этом доме его старость, отплачивая так за свое воспитание (1228–1230). Если ждать счастливого брака дочери было уместно и гомеровскому царю, то едва ли он нуждался в дочернем призрении на склоне лет, — это образ из быта аттической семьи средней зажиточности. И вот, он забыл эти речи и обрекает на смерть дочь, которой нет никакого дела до Александра и Елены (1231–1237)[290]. Пусть к ее мольбам он присоединит и плач присутствующего здесь малолетнего Ореста (1238–1248). Свой монолог Ифигения завершает знаменательными словами: «Безумен, кто молит о смерти. Лучше плохо жить, чем прекрасно умереть» (1251 сл.).
Слова эти — не из области героической этики — прямо полемизируют с высказываниями софокловских Аякса, Деяниры, Электры: «Прекрасно жить или не жить совсем»[291]. Но и еврипидовская Поликсена, с гордостью принимавшая свое заклание на могиле Ахилла, утверждала: «Не жить прекрасно — большая беда» (Гек. 378). Ифигения думает иначе, и кто возьмется ее осуждать? Ответ Агамемнона не оставляет ей надежды видеть свет дня и сияние солнца (1281 сл.). Спор богинь обернулся ее смертью (1308 сл.), погибает она, обреченная на убийство нечестивым отцом, готовящим ее нечестивое заклание (1317 сл.). Великие горести, великие страдания навлекла Елена на данайцев (1333–1335) — и раньше всех, можем мы добавить, на Ифигению. Чувства юного создания, приготовившегося к свадьбе и попавшего вместо этого под жертвенный нож, вполне понятны и нам и хору (1336 сл.). Каким же образом эта горюющая героиня, только что осуждавшая суд Париса и злосчастную Елену (δυσελεναν, 1316), успевает принять решение, неожиданность которого подчеркивает Еврипид, заставляя Ифигению ворваться в разговор матери с Ахиллом на половине стиха 1368, как это было с приходом Вестника за 950 стихов до этого? Оба раза подобное вторжение в стих означает нечто чрезвычайное, и в самом деле, сообщение Вестника является ударом для Агамемнона, хотя он и мог с минуты на минуту ожидать приезда дочери. Вторжение в диалог Ифигении — вовсе непредвиденное и тем более ошарашивающее. Доводы в ее устах о свободе Эллады, требующей ее смерти, настолько не вяжутся с обликом девушки, только что увидевшей белый свет, что некоторые исследователи склонны считать их просто бессмыслицей.
290
Отметим и в этом монологе употребление лейтмотива «отец», но менее интенсивное, чем при первой встрече: 5 раз на 42 стиха.