Послесловие к афинской трагедии: «Лягушки» Аристофана
Когда какое-нибудь литературное направление или прочно сложившийся жанр исчерпывает свои возможности, это редко осознается его представителями «изнутри». Тем более это верно по отношению к древнегреческой трагедии, которая продолжала существовать в своей традиционной форме (исключив только хоровые партии) в течение многих столетий после того, как окончился век ее блестящего расцвета. Да и рядом с триадой великих афинских трагиков, и в последующие века, вплоть до I в. н. э. существовали десятки поэтов, писавших драмы с мифологическими сюжетами. И все же, наверное, не случайно потомство ограничило славу древнегреческой трагедии именами трех корифеев V в., и нашелся человек, который сразу же после смерти Софокла и Еврипида решился подвести в высшей степени своеобразный итог вековому пути этого жанра. Этим человеком был их младший современник, тоже заслуживший славу «отца» в своем жанре, — комедиограф Аристофан, и сделал он это в комедии «Лягушки» — первом дошедшем до нас образце литературной критики.
Справедливости ради надо отметить, что, когда Аристофан поставил «Лягушек» на Ленеях (в конце февраля — начале марта 405), он еще не знал ни еврипидовской «Ифигении в Авлиде», которая будет показана два месяца спустя на Великих Дионисиях, ни софокловского «Эдипа в Колоне» — его афиняне увидят и вовсе только в 401 году. Что касается последнего, то творчества Софокла Аристофан в своей комедии не касался, а в оценку Еврипида его посмертная «Ифигения» могла бы внести некоторые нюансы, но едва ли изменила бы отношение к нему автора «Лягушек» в целом. Так что мы вполне имеем право рассматривать эту комедию как прощание с классической трагедией, своего рода послесловие к тем десятилетиям, когда она занимала такое важное место в общественной и умственной жизни афинян.
Задумывая свою комедию, Аристофан мог опереться на длительную литературно-критическую традицию.
В его время уже существовали произведения, подвергавшие разбору поэзию прошлого и ставившие вопрос о значении слова. Еще Феаген из Регия, а потом Метродор из Лампсака и Стесимброт с Фасоса писали о Гомере, Главк из Регия — об Эсхиле. В V в. достаточно широкое распространение получили лексикографические штудии того же Гомера. Основатель софистики Протагор исследовал драматическое назначение отдельных эпизодов в «Илиаде», интересовался вопросами грамматики, да и само его положение о возможности высказать по одному и тому же предмету два противоположных суждения не могло быть обосновано без опоры на язык как средство оформления мысли. Другой софист старшего поколения — Продик тоже занимался вопросами языка, в частности, происхождением и значением синонимов. Софист Гиппий читал лекции о Гомере, уделяя много внимания изображению характеров[299]. Огромное значение придавал эмоциональному воздействию художественно организованной речи, ее стилю и фигурам впервые посетивший Афины в 427 другой софист и ритор Горгий из Сицилии.
Не отставала от теоретиков и драма. Еврипид в своей «Электре» (513–537) почти что высмеял наивность Эсхила, с какой Электра в «Хоэфорах» узнает по приметам выросшего Ореста; в «Финикиянках» (751 сл.) он двумя стихами отвергал огромную сцену из «Семерых» (375–625), в которой разведчик и Этеокл описывали полководцев, противостоящих друг другу у шести ворот. Еще больше простора для всяких суждений по части искусства давала комедия. У Кратина была комедия «Архилохи»; в ней великий греческий ямбограф был представлен целым хором (когда в современных постановках выводят четырех Пушкиных, то, как видно, не придумывают ничего нового). Содержание комедии нам не известно, кроме того, что Кратин высоко отзывался в ней о Гомере и Гесиоде; может быть, именем Архилоха Кратин пользовался как собирательным, выводя на сцену язвительных обличителей порядков, царящих в Афинах, но трудно представить себе, чтобы в комедии не было речи о могучей силе поэтического дара Архилоха. Да и о художественном темпераменте самого Кратина мы знаем опять же из комедии — на этот раз, «Всадников» Аристофана, который сравнивает своего предшественника с бурным потоком, вырывающим на своем пути с корнями вековые деревья, и отдает должное его популярности (526–530[300]; там же — оценка других ранних комедийных поэтов: Магнета — ст. 520–525, Кратета — 537–540).
299
Ср. Платон. Протагор. 337 Ьс; Гиппий меньший. 364с; Хармид. 163 d, из чего ясно также, какое значение в философских спорах придавалось точному значению слова.
300
Ср. потом в «Лягушках», 357: хор отлучает от священнодействия тех, кто не понимал «вакхической речи быкопожирателя Кратина». «Быкопожиратель» — эпитет Диониса, которому при исполнении дифирамба приносили в жертву быков.