Усиление личной вины и ответственности в «Орестее» приводит к еще большей индивидуализации образа в античном понимании этого слова. Индивидуальная характеристика Этеокла была непосредственно связана с тяготеющим над ним родовым проклятьем. Индивидуальная характеристика Агамемнона и Клитеместры не имеет прямого отношения к проклятью Фиеста, она вырастает из субъективно неповторимой мотивировки их собственной деятельности.
Благочестиво благодарящий богов за одержанную победу и в то же время исполненный чувства собственного достоинства, в меру гордый и в меру демократичный, Агамемнон все еще носит на себе печать идеального правителя. Индивидуальное своеобразие придают ему переживания и решение, принятое в Авлиде: каждый идеальный, «обобщенный» царь аттической трагедии должен быть благочестив и величествен, но не каждый совмещает эти свойства с жертвоприношением собственной дочери. Гордая самоуверенность Клитеместры представляет собой хотя и несколько преувеличенное, но тем не менее обязательное свойство «царицы», достойной своего державного супруга и способной управлять в его отсутствие государством. Эти качества приобретают индивидуальную окраску именно потому, что за ними угадывается коварный замысел Клитеместры; каждая идеальная, «нормативная» царица аттической трагедии должна внушать зрителям уважение и трепет своей царственной гордостью, но не каждая является сверх того еще убийцей своего мужа и готовит это убийство с поистине сатанинским сладострастием.
Иными словами, личная активность персонажа, субъективная мотивировка его поведения и столь же субъективная ответственность составляют в трагедии Эсхила основу изображения характера — несравненно более важную для драматурга, чем индивидуальное своеобразие человека в смысле детального изображения его неповторимых психических свойств или — тем более — внешних черт. Мы видели это на примере Этеокла, Агамемнона, Клитеместры. Не менее поучителен в интересующем нас плане образ Ореста.
Убежденная вера в появление Ореста — мстителя за отца, присущая еще Кассандре и хору в «Агамемноне», составляет в начале «Хоэфор» основу поведения хора; отсюда его советы Электре, ожидание «избавителя дома», который с мечом в руке отплатит за погибшего господина[59]. Таким образом, нет ничего более закономерного, чем прибытие Ореста в Аргос для совершения мести. Однако является ли его деятельность результатом собственных побуждений юноши или следствием приказа Аполлона? На этот счет существуют прямо противоположные мнения, — оценить их справедливость можно, только прибегнув к внимательному анализу «Хоэфор».
Из рассказа Ореста, по-видимому, следует, что отмстить за Агамемнона послал его Аполлон, и такому повелению нельзя не повиноваться (270–297). И в дальнейшем Орест несколько раз вспоминает Аполлона — и при изложении своего плана (558 сл.), и после совершения убийства, считая бога главным «возбудителем этого дерзостного поступка» (1029 сл.). У Аполлона он ищет — по его же приказу — очищения (1038 сл.). Одного имени бога в устах Пилада достаточно для того, чтобы сломить последние сомнения Ореста (900–903). Но вот что показательно: сам Орест ни разу не обращается за помощью к Аполлону. В первых же словах пролога юноша взывает к Гермесу («Будь мне спасителем и союзником», 2), потом к Зевсу («Дай мне отмстить за смерть отца, будь мне благосклонно союзником», 18 с л.); еще не сказано ни слова о пророчестве Аполлона, а Орест предстает перед нами в стремлении мстить убийцам. Краткое объяснение с Электрой — и снова Орест обращается к Зевсу: пусть он взглянет на бедственную участь детей могучего орла, погибшего в объятьях страшной змеи; сирот мучит голод, они изгнаны из собственного дома (246–254). Конечно, предсказаниям Аполлона можно довериться, — но если им и не доверять, все равно дело надо делать, ибо много побуждений совпадают в одно: приказ бога, горестная гибель отца, нужда его детей, постыдное подчинение сограждан, завоевателей Трои, двум женщинам, ибо Эгисф в душе — тоже женщина (298–305). Приказ бога выступает здесь только как один из четырех равноправных мотивов действия Ореста. Понятие ιμεροι, в котором Эсхил объединяет все эти мотивы, хотя и сохраняет значение сильной внутренней, эмоциональной потребности, тем не менее совершенно свободно здесь от иррациональной одержимости, характерной для поведения Этеокла в «Семерых»: аргументы Ореста вполне рациональны, в то время как Этеокл в своем страстном желании братоубийственного поединка отвергает все разумные доводы хора[60].
60
Применительно к Оресту не употребляются и такие понятия, как ερως, μανια т. п., характеризующие неукротимые аффекты.