Наиболее значительную роль в раскрытии образа Ореста играет, однако, не разобранный монолог, а примыкающий к нему замечательный коммос, в ходе которого, Орест должен внутренне обосновать перед самим собой единственно возможное решение; сущность происходящего в нем психического процесса состоит в том, чтобы встать на этот правильный, но тяжелый путь, грозящий ему и осквернением и гибелью.
В этом смысле образ Ореста сближается с образом Этеокла: перед сыном Эдипа тоже есть только один путь, идти по которому его вынуждает долг полководца и отцовские проклятья. Но Этеокл должен решить «только» свою участь, сознавая, что за ним самим вины нет, в то время как Оресту предстоит убить собственную мать и тем самым совершить преступление, страшнее которого не может быть, — обречь на смерть существо, подарившее ему жизнь. Не удивительно, что в поведении юноши Ореста нет такого неуклонного, неотвратимого стремления к конечной цели, как это имеет место у зрелого мужа и полководца Этеокла.
После вступительных анапестов хора Орест обращается с призывом к отцу: что сказать или сделать, чтобы издалека достигнуть того места, где покойного удерживает его ложе? (315–319). Он не уверен в успехе своей молитвы, хотя хор и старается убедить его в обратном (324–331). Вторая триада открывается неосуществимым пожеланием: если бы под Илионом ты, отец, пронзенный копьем, был убит каким-нибудь ликийцем! (345–347). В таком ирреальном желании иногда видят попытку Ореста спастись от собственного страдания. Важнее, что здесь есть понимание причины этого страдания: если бы Агамемнон пал под Троей, «оставив в доме славу, а детям утвердив жизненный путь, достойный восхищения» (ибо слава отца перешла бы на детей), ему воздвигли бы в заморской земле могилу, которая служила бы утешением для его домашних (348–354). Сейчас все не так: бесславен конец царя, бесславна жизнь его детей, — снова выступают на первый план чисто субъективные мотивы неудовлетворенности своим положением, выдвигавшиеся еще в преддверии коммоса (300 сл.).
Но кто же виноват в бедственном положении детей покойного царя? Разумеется, те, кто его убил (367). Совершенно ирреальное сожаление Электры о том, что погиб царь, а не его убийцы, хор подхватывает и безжалостно сопоставляет с действительностью: защитник детей — под землей, а у правителей страны руки осквернены убийством; жестокая участь постигла царя, но еще более жестокий жребий выпал на долю его детей (372–379). Отчетливая и энергичная оценка действительности обостряет переживания Ореста, который и так должен был прийти к мысли о виновных.
«Это слово, подобно стреле, пронзило насквозь мой слух, — восклицает он. — Зевс, Зевс, ты, который посылаешь из-под земли позднонаказывающую беду смертным, чьи руки дерзки и преступны, — ведь над виновными[61] свершается возмездие!» (380–385). Как видно по анаколуфу, завершающему строфу, слова хора сильно задели Ореста: он видит сложность своего положения (восемнадцатилетний юноша должен решиться на кровопролитие), еще не вычленяя в нем самой трудной задачи — убийства матери. Речь идет о «виновных» во множественном числе, но и здесь выражение «свершается возмездие» указывает, что Орест все еще не чувствует в себе готовности убить убийц своими руками.
61
Я считаю такой перевод древнегреческого τοκευσι здесь единственным возможным, основываясь на исчерпывающем толковании этих стихов Лески. (A. Lesky. Der Kommos der Choephoren. Wien — Leipzig, S. 65).