Несомненно, не последнюю роль при этом играет позиция божества как объективного начала: в «Семерых» воля Аполлона ведет род Лаия к гибели, и неукротимая одержимость Этеокла служит средством реализации этого губительного замысла бога; в «Орестее» вмешательство Аполлона в конечном счете приводит к прекращению действия родового проклятья, к победе государственной мудрости над иррациональными хтоническими силами, и средством реализации спасительного замысла богов становится интеллект Ореста, а не стихийный взрыв его эмоций.
Итак, решение принято, хотя Орест все еще боится назвать своим именем убийцу отца, — это произойдет гораздо позже. Здесь важно отметить новое обращение за помощью к покойнику, — оно как бы замыкает круг, внутри которого оказалась вся первая половина трагедии; как уже упоминалось, Орест появляется на орхестре с традиционной молитвой о помощи, обращенной к Гермесу и Зевсу: «Будь мне… союзником» (2,19); теперь эта просьба — не менее традиционная — адресована умершему: «Помоги, отец» (456, 460). Сопоставление двух близких формул заставляет вспомнить, какой огромный путь в своем внутреннем развитии прошел Орест: от традиционного призыва к богам к выработке собственного, индивидуально обоснованного решения[67].
Только теперь зритель знакомится с планом действий Ореста, в котором, однако, речь идет по-прежнему об убивших и подлежащих смерти во множественном числе, а детали заговора касаются одного лишь Эгисфа. Может быть, умолчание о Клитеместре объясняется тем, что для мужчины с мечом в руках не представляет физического затруднения расправа с безоружной женщиной? Но Клитеместра не из тех женщин, которые покорно дадут убить себя, и ей не хватит всего нескольких мгновений, чтобы оказать сыну «вооруженное сопротивление» (889–891). Нет, Орест сознательно избегает обсуждения подробностей предполагаемого убийства матери.
И вот, наконец они столкнулись лицом к лицу, и Клитеместре удалось сдержать первый порыв Ореста. Только здесь мы впервые слышим слово «мать», произнесенное Орестом: «Пилад, что мне делать? Осмелюсь ли я убить мать?» (899). Ответ Пилада, напоминающего о пророческом приказе Аполлона, не имеет своей целью освобождение Ореста от ответственности; наоборот, он призван вернуть его к результату, уже достигнутому его сознанием, напомнить о том, что собственное решение Ореста совпадает с волей бога. Потому-то трех строк на этот раз достаточно — они восстанавливают то состояние Ореста, к которому он однажды уже пришел в ходе длительного психического процесса. К тому же последующая стихомифия еще раз с большой силой подчеркивает чисто личную мотивировку поведения Ореста: только раз, в ответ на оправдания Клитеместры, вспоминает Орест Мойру — это она приготовила ей смерть; отчасти как внешний стимул можно рассматривать воспоминания Ореста об «отцовских псицах» Эриниях (925), которыми грозил ему Аполлон. В остальных же случаях Орест обвиняет мать в убийстве отца, в измене ему (895, 904–909), в пренебрежении интересами собственного сына, которого она ввергла в бедствия и нищету (913–917), — все целиком субъективные мотивы, идущие от оскорбленного сердца юноши, а не от приказа Феба. Наконец личная обида и божественное пророчество сливаются воедино: «Судьба отца назначает тебе смерть» (927), «Ты убила, кого не следовало, — претерпи же, что не следует» (930) — и потому, что такова воля богов, и потому, что Клитеместра виновата лично перед Орестом. Напрасно Клитеместра неустанно напоминает ему, что он — ее сын[68], что перед ним — его мать[69]; Орест этого не хочет замечать, его мысли заняты только местью за отца[70].
Воспоминаниями об умерщвленном отце[71] полны речи Ореста и после совершения мести, когда ему в руки попадает старое, с выцветшими от крови пятнами покрывало, которым Клитеместра опутала Агамемнона (1011–1013). И хотя Оресту все яснее становится, что он убил собственную мать[72], он по-прежнему считает, что имел на это право, так как убившая отца ненавистна богам (1027 сл.). К тому же призыв к мести исходил в огромной степени от Аполлона (1029–1032), ибо для восстановления правопорядка, нарушенного убийством царя и мужа, нет другого средства, кроме убийства убийц. Поступок Ореста необходим объективно, но вместе с тем он достаточно мотивирован субъективно. Как в заключении стихомифии с Клитеместрой и как в последних репликах Этеокла в его коммосе с хором, два мотива — объективный и субъективный — идут, сплетаясь друг с другом: с одной стороны, личное право и долг мести, лежащий на Оресте, с другой — побуждение, исходящее от бога и направленное на торжество справедливости.
67
Полезно сравнить Хо. 489 («О Земля, вышли мне отца…») с Пе. 640–643 («Итак, Земля и другие подземные владыки, позвольте выйти из ваших владений гордому божеству, рожденному в Сузах богу…») — в «Персах» тень Дария действительно появляется на земле и объясняет старейшинам причины катастрофы, в «Хоэфорах» обращение Ореста имеет только моральное значение, в остальном юноше предоставляется действовать самому.