Теперь уже не приходится долго ждать ответа: источник беды, постигшей Фивы, — решение Креонта, — утверждает Тиресий (1015). В оригинале здесь стою слово φρην, обозначающее собственно «разум», иначе говоря, запрет хоронить Полиника — результат не импульсивного, эмоционального отклика на события со стороны человека, а продукт его размышления (ср. в этом же значении φρην в реплике самого Креонта, 1063). Вместе с тем Тиресию ясно, что заблуждение свойственно всем людям, но если тот, кто ошибся, не лишен способности к размышлению, он найдет путь к исцелению (1024 сл.). Поэтому столь многократны его призывы к умственным возможностям Креонта: «Я тебя научу, и ты послушайся прорицателя» (992). И дальше: «Пойми; поразмысли; узнай, как следует; подумай еще…» (996, 1023, 1064, 1077).
«Кто из людей знает, насколько благоразумие — лучшее из всех сокровищ?» — вопрошает прорицатель. «Настолько, я думаю, насколько недомыслие — величайший вред», — отвечает Креонт (1048–1051), не замечая, однако, что сам он болен как раз этой болезнью. Поэтому все призывы Тиресия к Креонту остаются тщетными и разгневанный прорицатель уходит, пожелав на прощание царю, чтобы тот «научился обуздывать язык и обладать лучшим образом мыслей, чем тот, которым он сейчас владеет» (1089 сл.). Присоединяется к совету и хор: «Необходимо благоразумие» (1098). Приходит к этой мысли, наконец, и сам Креонт, но с пагубным опозданием.
Появляясь в последний раз перед зрителем с телом сына на руках, Креонт безоговорочно признает свою вину (1317–1320, 1340 сл.) и видит причину ее в своем неразумии. В одном небольшом монологе (1261–1269) Креонт трижды называет источник всех бед: «О вы, жестокие заблуждения безумного рассудка, причина смерти!… Увы, мои несчастные решения! О, мой сын… ты умер, ушел, не от своего, от моего безумия!» «Увы, научен я жестоким уроком!» — возвращается он к той же мысли в ответ на замечание хора: «Увы, как поздно ты понял правду!» (1270 сл.). Если до сих пор зритель мог сомневаться в разумности поведения Креонта на основании упреков других[91], то теперь к их мнению присоединяется сам Креонт. Собственное безрассудство привело его к моральной катастрофе: отстаивая свое ошибочное решение, он добился только гибели трех близких ему людей — жены[92], сына, племянницы.
Подведем предварительные итоги. Креонт и Антигона — очевидные антагонисты, так как по каждому вопросу их мнения диаметрально противоположны. Подождем судить, кто из них прав, кто виноват, а попытаемся представить себе позицию обеих сторон в реальном историческом контексте Афин V века.
Креонт считает государство собственностью царя и требует от подданных рабского подчинения в справедливом и в несправедливом. Между тем, как мы знаем хотя бы по «Персам» Эсхила, современники Софокла считали государство непрочным, если самодержец творит в нем все, что вздумает, в частности, нарушает отцовские обычаи и казнит граждан без суда[93]. Только уделом раба полагали они необходимость слушаться господина и в справедливом и в несправедливом, не говоря уже о том, что ярмо — орудие для рабов, а не для свободных. Афинская демократия вообще отвергала идею неподотчетности воле народа: даже люди, занимавшие самые высокие должности, как например, стратеги, ежегодно отчитывались перед народом в своей деятельности, и только народное собрание могло приговорить человека к смертной казни.
Креонт считает себя вправе издавать законы, присваивая таким образом законодательную инициативу, он даже называет свои распоряжения «установленными законами». Антигона же видит в его волеизъявлении именно распоряжения, указы, и ее точка зрения гораздо больше соответствует афинской правовой практике, в которой существовало специальное положение, запрещавшее вносить на рассмотрение народного собрания предложения, противоречащие действующим законам. Человек, обвиненный только во внесении подобного проекта, мог быть приговорен к смертной казни, — так держалась афинская демократия за древние законы[94].
Законы, которые признает над собой Антигона, являются вечными и божественными.
В этом смысле неискушенная в теории девушка повторяет высказывание философа Гераклита: «Все человеческие законы (νομοι) питаются из одного божественного, ибо он властвует сколько хочет, во всем достаточен и все одолевает» (фр. 114). Этого же мнения придерживались афиняне самых различных убеждений. Ксенофонт сохранил для нас беседу Сократа с известным софистом Гиппием, в которой они сошлись во мнении, что существуют неписанные законы, установленные самими богами и именно поэтому направленные на защиту справедливости. К числу таких законов относится требование чтить богов и родителей, не вступать в запретные браки, платить добром за добро[95]. И хоть беседа эта происходила лет через 20–30 после постановки «Антигоны», можно думать, что представление о вечной ценности неписанных законов разделялось и зрителями Софокла.
91
Ср. в речи Вестника: «…Какое великое зло — неразумие…» (1242 сл.) и корифея: «Не чужое, собственное безумие» (1259 сл.) погубило царя.
92
Умственные способности Евридики вестник оценивает достаточно высоко: «Она не чужда здравому смыслу, чтобы совершить ошибку» (1250).
94
К истории понятия νομος, см. ст.: Holkeskamp K.-J. (In-)Schrift und Monument. Zum Begriff des Gesetzes im archaischen und klassischen Griechenland // ZPE 132, 2000, S. 73–96 (особенно — c.74–81, 92–94) с обширной литературой в примечаниях.