Не вносит чего-либо нового в характеристику хора его робкое предположение, что погребение Полиника — дело богов (278 сл.). Заслужив от Креонта обвинение в старческом безрассудстве, хор надолго замолкает. Доводы царя («неужели боги могут чтить врага родной земли?») звучат довольно убедительно, и хору остается только слушать.
После ухода стража начинается знаменитый стасим «Антигоны». «Много на свете дивных сил, но сильней человека нет», — примерно так звучит его начало в русском переводе; и всегда, когда речь заходит об античном гуманизме, ссылаются на эти слова. Идущая вслед за тем хвала человеку, который овладел искусством землепашества и мореплавания, покорил себе диких зверей и птиц, знает средства от болезней и холодов, научился речи и управлению государством (335–360), по-видимому, подтверждает эту высокую оценку способностей человека[115].
В то же время следует помнить, что первое и основное значение прилагательного δεινον, которым Софокл характеризует все возможности цивилизации, отнюдь не «дивный», «чудесный», а «страшный», «внушающий страх»[116]. Как согласовать это с несомненно положительной оценкой достижений человека? Ответ дает последняя строфа стасима: «Проявляя в своем искусстве мудрую изобретательность сверх ожидания, он (человек) приходит иногда к злу, иногда к добру. Почитая законы страны и правду, которую он клянется соблюдать во имя богов, такой человек вознесен в государстве. Нет места в государстве тому, кому присуще из дерзости творить недоброе» (365–372). Завоевания человеческого разума хор оценивает не однозначно: все зависит от того, к какой цели они направлены. Потому-то человек и вызывает у фиванских старцев удивление, граничащее со страхом. Их чувства можно понять: в Фивах и в самом деле творится что-то удивительное и страшное — не успел царь отдать приказ, запрещающий хоронить Полиника, как его тело оказалось погребенным, причем на земле не осталось следа ни от ноги человека, ни от колесницы (249–252). Недаром Страж, прежде чем изложить суть дела, называет все происшедшее «страшным» (δεινα, 243; ср. 323) — он пользуется тем же понятием, с которого начнет свою песнь хор. Тотчас по окончании стасима хору приходится испытать новое потрясение при виде Антигоны: «Что это за божественное знамение?…» (376). Как не поверить словам фиванских старцев, что поведение человека способно внушать удивление и страх?
Одной из функций I стасима является, следовательно, усиление тревоги и беспокойства, которые уже овладели зрителями при первом сообщении стража и которые еще более возрастают с появлением Антигоны. Но эта, чисто драматургическая задача не исчерпывает назначения стасима. В нем, особенно в последней строфе, содержится и явный элемент нравственной оценки: кто почитает законы отчих богов, тот вознесен высоко в государстве; кто дерзает их нарушить, тому нет места среди граждан. Кого имеет в виду хор — Креонта или Антигону? — таков вопрос, на который отвечает по-разному не одно поколение ученых.
Для толкования I стасима привлекают тексты Еврипида, Платона, Аристотеля, которые могут помочь нам понять творчество Софокла в достаточно широкой исторической перспективе. Но не следует забывать, что зритель, смотревший впервые «Антигону», не знал не только имен Платона и Аристотеля, но и того, как дальше будут развиваться события в драме. Когда мы сейчас читаем трагедию и имеем возможность вернуться к первому стасиму, уже не только ознакомившись с аргументами Антигоны, но и зная, как сложится судьба Креонта, мы едва ли усомнимся, что в финале I стасима предвещается его горестное падение, что именно ему не будег места в государстве. Но когда эти строфы хора впервые слышал зритель, он мог сопоставлять их лишь с происшедшими событиями, не с предстоящими. Случилось нечто, внушающее страх, — сообщил Страж. Зритель, который знает, что виновницей этого поступка была Антигона, вполне может принять слова хора за ее осуждение. Но возможно и другое сопоставление.
«Таков мой образ мыслей (φρονημα)», — резюмировал Креонт содержание своей тронной речи (207). «Человек научился быстрой, как ветер, мысли (φρονημα)», — поет хор (354 сл.), — но именно «мудрая изобретательность» побуждает человека и к злу, и к добру. Не принадлежит ли образ мыслей Креонта к разряду тех, которые толкают человека на нарушение «божественных законов»? Как и в случае с Антигоной, в стасиме вопрос только поставлен, и дальнейшее течение событий должно дать на него ответ.
115
Ср. обработку I стасима «Антигоны» В. Брюсовым под заглавием «Хвала человеку» // Брюсов В. Я. Избр. соч. В 2 т. М., 1955, т. 1, с. 249–250,
116
По-русски прилагательное δεινος в данном контексте лучше всего было бы перевести как «внушающий священный ужас», сравнив это с началом строфы 7 оды М. В. Ломоносова «На день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года»: