Тут, впрочем, надо остановиться, потому что вопрос о приоритете Еврипида в отношении образа Медеи — из числа тех же, что окончание эсхиловских «Семерых» или подлинность ст. 905–915 в софокловской «Антигоне» (см. о том и другом в гл. III): в позднеантичных источниках встречаются намеки, что Еврипид якобы использовал пьесу трагика Неофрона, от которой дошли даже три отрывка. Самый крупный из них — 15 стихов из монолога Медеи, близко напоминающие знаменитые ст. 1021–1080 из трагедии Еврипида. Мы не можем вдаваться здесь во все доводы тех, кто отстаивает первенство последнего из трех великих трагиков или обвиняет его в заимствовании[131]. Сошлемся только на короткую справку, сопутствующую в рукописях тексту «Медеи», в которой авторитетнейший античный филолог Аристофан Византийский (ок. 257–180) прямо указывает, что до Еврипида сюжет этот ни разу в трагедии не использовался. К тому же и Неофрон — личность достаточно загадочная[132], и стилистический анализ сохранившегося отрывка заставляет думать, что перед нами, скорее, — подражание, чем образец. Во всяком случае, в дальнейшем изложении мы будем исходить из того, что знакомый нам образ колхидской царевны принадлежит целиком Еврипиду.
О «Медее», как, впрочем, и о всякой греческой трагедии, написаны сотни статей, причем, не говоря уже о фигуре главной героини, в связи с этой пьесой ставятся вопросы и о положении женщины в афинском обществе, и об отношении в нем к семье и браку, а в последнее время — и к сексуальной его стороне[133]. Для всего этого, надо признать, «Медея» дает достаточно оснований.
Уже с первых слов Кормилицы, произносящей слова пролога, становится ясен источник конфликта: Ясон, обязанный Медее победой во всех испытаниях, которые выпали на его долю ради добычи золотого руна, предав ее, женится на дочери коринфского царя Креонта[134]. Под вопрос поставлена самая большая, с точки зрения древнего грека, ценность для замужней женщины — ее супружеское ложе, и не приходится удивляться ярости, с которой Медея реагирует на создавшееся положение. Свидетельством этого являются ее вопли, раздающиеся из дома: она проклинает и свой дом, и мужа, и детей, и желает собственной гибели[135]. Постепенно, однако, эмоции уступают место здравому размышлению, и, наверное, впервые с орхестры афинского театра звучат слова о доле девушки, выходящей замуж за совершенно неизвестного ей человека: мужа приходится покупать за приданое, и хорошо, если он покорно несет брачное ярмо. Если же жена ему не мила, у него есть возможность развлечься за пределами дома, а что делать супруге, оставшейся в одиночестве (230–234, 242–247)?
Монолог Медеи — первый из пяти, в которых постепенно будет раскрываться ее образ, — построен по всем правилам риторики. Введение: она будет говорить, чтобы ее не сочли заносчивой (214–224). Объяснение ее состояния: 225–229. Рассуждение о женской доле: 230–251. Ее особое положение, в отличие от женщин, составляющих хор: 252–266.
Вместе с тем, Медея несколько преувеличивает собственное участие греческой девушки в своей дальнейшей судьбе. Политическими правами женщина в Афинах не пользовалась, и высшей ее добродетелью считалось повиновение воле отца, а потом — мужа, которого выбирала опять же не она сама, а отец или, в случае его смерти, человек, ставший теперь ее «опекуном» или «попечителем» (κυριος) — дядя, старший брат; сироту-бесприданницу выдавало замуж государство, оно же обеспечивало ее приданым, которое являлось собственностью будущих детей. Если муж считал свой брак неудавшимся, он мог развестись с женой, но при этом должен был вернуть взятое за ней приданое. Так, например, когда Периклу и его жене перестала нравиться их совместная жизнь, он договорился с ее попечителем и, правда, с ее же согласия — выдал ее замуж за другого[136]. В то же время, если муж слишком предавался увлечениям на стороне, транжиря приданое, попечитель жены мог потребовать развода. Но, в общем, случаи эти были не столь часты, так что в целом доля жены при неудачном браке оставалось незавидной, — в этом Медея права, как и в том, что, слабая от природы, женщина становится готовой на все, вплоть до убийства, если оскорблено ее ложе[137]. Вот и Креонт, готовый немедленно изгнать Медею вместе с детьми из города, обосновывает свое решение тем, что она найдет много способов причинить зло сопернице[138], лишившись супружеского ложа (285 сл.). И хор выражает полное сочувствие несчастной, обесчещенной Медее, оставшейся на «безмужнем ложе», да к тому же еще гонимой; ее же ложе заняла царская дочь (435–438,443–445).
131
Наиболее обстоятельно этот вопрос разбирается и решается в пользу Еврипида в комментированном издании Пэйджа (см. библиографическую справку), с. XXX–XXXVI.
133
Характерное название книги, вышедшей в 1990 в Лондоне и Нью-Йорке: Euripides, Women, and Sexuality.
134
Еврипид нигде не приводит имени соперницы Медеи, но традиция почти единогласно, а схолии везде называют ее Главкой.
137
265 сл.: ευνη. К нему прибавляются еще раньше (152, 156, 206; ср. 159, 240), а затем на протяжение трагедии такие ключевые слова, как λεχος, κοιτα и т. п.
138
После ухода Креонта Медея подтверждает основательность его опасений: она способна на всякие уловки, τεχνωμενη: 369, 382, 402, каждый раз в конце стиха.