Только заняв заранее отрицательную позицию по отношению к Федре, можно утверждать, что она пытается свалить вину с больной головы на здоровую: мы ведь слышали в самом конце предшествующей сцены, как Федра выражала опасение в излишней откровенности кормилицы, — мы видим, что это опасение подтвердилось. «Ты и раньше советовала мне недоброе и подбивала меня на зло», — продолжает Федра свои упреки (706 сл.). Впрочем, теперь ей не до кормилицы. Субъективно Федра нисколько не виновна ни в зарождении в ней преступной страсти, ни в разоблачении ее тайны. Но объективно она может оказаться в самом неблагоприятном положении, если Ипполит, несмотря на данную им клятву молчания, расскажет отцу при его возвращении о предложении, исходившем, как он думает, от мачехи. Поэтому с еще большей силой возникает в Федре желание умереть, высказанное в первом монологе и снова пробуждающееся при первых звуках голоса Ипполита (599 сл.). При этом мотивировка решения умереть в последних словах Федры почти целиком повторяет ее доводы в первом монологе: «Никогда я, ради сохранения своей жизни, не опозорю свой дом на Крите и не выйду взглянуть в лицо Тесею, совершив позорные деяния» (719–721). По-прежнему слава доброго имени и боязнь позора для Федры стоят выше жизни.
Часто говорят, что моральный кодекс Федры ориентирован на внешнюю оценку, и видят в этом некую недостаточность ее нравственного уровня, ограниченного условиями социальной среды: она боится быть изобличенной в преступлении (420), боится показаться негодной (321, 428, 430), боится дурных отзывов, то есть ее страшит якобы не сам безнравственный поступок, а его огласка. Конечно, этот момент играет существенную роль в моральной позиции Федры, — но столь же значительное, если не большее, место занимает он во всей «героической» этике. Для гомеровских героев забота о славе, в том числе и о посмертной, — один из основных нравственных стимулов. Софокловский Аякс бросается на меч вовсе не потому, что не удался план мести оскорбившим его Атридам, а потому, что вмешательство Афины превратило этот план в бессмысленное избиение греческого скота, навлекшее на виновника вечный позор и осмеяние. И даже столь требовательная к себе Деянира знает, что позорное деяние, скрытое во мраке, не влечет за собой позора для совершившего («Трахинянки», 596 сл.). Значит, и в этом отношении образ Федры примыкает к длинному ряду гомеровских и софокловских героев, ревниво оберегающих свою репутацию.
Стремление человека пользоваться уважением у своих сограждан, боязнь позора и посрамления передавались в древнегреческом языке понятием αιδως отыменным глаголом αιδεομαι, которые встречаются и в «Ипполите» применительно к обоим главным персонажам, хотя и в прямо противоположном смысле. Однозначному переводу на русский язык они не поддаются.
Первоначальное значение αιδως — «почтение», «благоговейное почитание», чаще всего — священного объекта или существа, способного вызывать такое чувство[166]. Например, человек должен испытывать и проявлять αιδως в отношении родителей, стариков, чужеземцев, просящих о защите. В том случае, однако, если он явно пренебрегает обязательными для него нравственными нормами, ему грозит моральное осуждение соплеменников или сограждан, и такой человек вынужден будет, в свою очередь, испытать αιδως — чувство «стыда» за свои действия. Это состояние и передается глаголом αιδεομαι — «стыдиться» мнения окружающих.
Возвращаясь к Федре, мы найдем глагол αιδεομαι в двух очень показательных пунктах трагедии.
Придя в себя после любовных галлюцинаций, Федра обращается к кормилице: «О, я несчастная! Что я натворила?.. Покрой мне голову, няня, я стыжусь (αιδουμεθα) сказанного мною. У меня из глаз текут слезы, и взор обращен на мой позор» (239–246). Таким образом, первое употребление глагола αιδεομαι применительно к Федре обозначает ту черту, где утихают эмоции и вступает в свои права рассудок, то есть осознание долга и понимание того, что приступ любовной страсти на глазах у людей позорит благородную царицу.
Спустя пятьсот с лишним стихов, — после того как прозвучали гневные речи Ипполита и окончательно решившаяся на самоубийство Федра ушла во дворец, — хор предвидит ее печальный конец: сейчас она вяжет вокруг шеи петлю, «устыдившись (καταιδεσθεισα) своей страшной доли, предпочитая добрую славу и (ради этого) освобождая душу от губительной страсти» (772–775). Здесь снова представление о стыде тесно связано с представлением о доброй славе, и снова глагол αιδεομαι (с префиксом κατα-, придающим значение законченности процесса) отмечает важный водораздел в трагедии: Федра уходит из жизни и выбывает из состава персонажей, действующих в дальнейшем.