Почему-то моя гордость не думает о триумфе ее парижской копии…
Впрочем, все, что я сказал выше, следует поместить в скобки, так как эти сведения мало соответствуют сути рассказываемой мной истории — таким образом я, в какой-то степени, приношу читателю свои извинения. Разве тому, кто сказал, что любит Берлин, не требуется оправдание перед лицом всего мира?
Я продолжаю с легким чувством стыда: Эллен превратилась в смысл моего существования.
Как она прочитала мои мысли, разгадала этот столь близкий образ, который привел меня к ней?
Потому что она прочитала их…
— Ты действительно любишь меня? Ты говоришь, что любишь Берлин? Нет, я знаю, что ты любишь Париж…
Это не так, я действительно люблю ее; любая мелочь свидетельствует об этом. Например, на ее туалетном столике стоит большой флакон с лебединой шеей; «Fruhlingsduft»[89] — это ее аромат.
Когда прошедшая мимо дама или распахнутая на мгновение дверь парфюмерной лавки овевает мое лицо душистой волной, я тороплюсь на Мендельсонштрассе, чтобы вдохнуть аромат платья или тела моей любимой.
Когда немецкие женщины стараются стать красивыми, они превосходят в этом стремлении всех женщин Земли. Когда вы любите их, то это столь же ужасно, как и любить некрасивую женщину: ваша любовь устремляется к непониманию, вы любите нечто, скрывающееся за вуалью абсолюта, и сверкающее безумие порхает вокруг вас.
Прекрасная женщина — это драгоценный цветок, случайно распустившийся на лужайке жизни, но красивая немка, как мне кажется, незаметно появляется из искусно и коварно созданного парника, в котором под защитой густой тени бережно выращивают мандрагору…
Нет, я действительно люблю Берлин, потому что его воздухом дышит Эллен; я люблю Германию из-за нее и ради нее; я полюбил бы дьявола и дракона Фафнира, будь она их дочерью.
Стоп, стоп!
Что тут заставил меня наболтать мой мозг нетрезвого животного?
Ведь я всего лишь бедолага, которому красавица-кокетка ранит душу и терзает сердце…
Однажды вечером из тайного сада дохнуло ароматом жимолости и сирени.
Я колебался, не желая нажатием выключателя прогнать из моей комнаты короткое волшебство утренних сумерек, когда легкий стук родился в воздухе, словно моего уха коснулась рука ребенка.
Вошла Эллен; ее короткое платье китайского шелка пульсировало в лучах утренней зари.
— Мой дорогой, — сказала она, — мой дорогой друг (ее «Весенний аромат» — амбра, только что распустившиеся розы, примятая трава, — обеспечивали ее появлению пьянящую атмосферу) — я твоя на всю ночь, потому что Хайнц уехал, и ты можешь похитить меня.
— Похитить тебя, моя Эллен?
— Сегодня вечером на Мюгельзее[90] состоится прогулка на пароходе при лунном свете.
Я знаком с этим странным обычаем ночного плавания, к которому так тяготеет немецкая душа.
Пароход, выключив все огни, скользит по зеркальной поверхности ночного озера; три или четыре сотни пассажиров зачарованно наблюдают, как над береговыми рощами медленно всходит луна.
Пароход почти останавливает машины, и те гудят не громче, чем какой-нибудь счастливый шмель.
Иногда в тишине раздаются печальные звуки гавайской мелодии, исполняемой на банджо и похожей на звон хрустальных кристаллов, а иногда в ночи рождаются звуки старинной итальянской баркаролы; обычно же тишину почти не нарушают вздохи, тихий плеск воды при ловле кувшинок, полный томления шепот…
Только после причаливания к небольшому островку под названием Мюгельвердер, дремлющему на поверхности воды, вспыхивают китайские фонарики, загораются лампочки в фарфоровых цветах над ресторанными столиками, и тишину разрывают мелодии американских дансингов в исполнении известных во всем мире инструментов, вплоть до губной гармошки и тростниковой дудочки.
— Эта ночь для нас двоих, на озере, в свете луны, — шепчет Эллен.
Мне приходится — с жалкой улыбкой — принести жертву меланхоличному германскому божеству.
Около полуночи такси доставляет нас к причалу, у которого дымит большой пароход в розовых лучах театрального прожектора.
В машинном отделении раздается негромкий звонок, и причал начинает медленно отступать к призрачному городу.
Прожектор заиграл красками — желтой, зеленой, фиолетовой, кроваво-красной — и погас.
Облака отделились от мрачной стены прибрежной рощи; луна почему-то не появлялась. Беззвучный кельнер с прикрепленным к жилету карманным фонариком, предлагал пассажирам чашки с горячим грогом. Механик в машинном отделении просвистел несколько тактов парижского танго. Рулевой коротко выругался по громкоговорящей сети.
90
Озеро на востоке Берлина площадью 2,5 на 4,5 км, одно из нескольких десятков озер и водоемов Берлина.