– Абель! Абель!
Голос умолк, и Фортунато услышал, как шаги переступили дорожный бордюр и заскрипели на подходе к двери. Теперь от Фортунато его отделяли полтора метра расстояния и тонкий лист жести. Тонкая полоска света вокруг входа стала медленно расширяться.
Фортунато выстрелил через стену, три раза, с равными промежутками между выстрелами, и сразу отступил к двери. Человек повернулся и стал лихорадочно палить в стену, и, пока он не успел сообразить, откуда грозит опасность, Фортунато выстрелил еще раз, и тот, завертевшись, растянулся на мостовой. Комиссар еще раз выстрелил ему в грудь, потом вогнал пулю в голову. И смотрел, как он содрогается в конвульсиях, как рыба, получившая по голове удар дубинки. La concha de tu madre.[106]
Комиссара разобрал смех, он слушал свой собственный смех, сухой, сумасшедший смех, и чувствовал себя так хорошо, как никогда за всю свою жизнь. Они мертвы, все четверо, а он все еще дышит ночным воздухом. Он! Комиссар Фортунато из Тридцать пятого района. Boludo, чье самоубийство собирались инсценировать пять минут назад, чтобы сбылись планы людей повыше! Жалко, что Уотербери не может видеть это сейчас, что не может это видеть Беренски. От смеха Беренски обделался бы. Это лучше, чем «Суперклассик», коми! Фортунато подумал, что нужно бы стереть все отпечатки, но потом решил, что теперь это не имеет никакого значения. Фортунато становится духом, он уже отлетает. Законы республики больше не для него. Теперь есть единственно закон Фортунато. Он вынул из кобуры запасную обойму, вогнал патрон в патронник. Сделав это, направился к машине.
Постепенно к нему пришла мысль, скорее с долей иронии, нежели беспокойства: кто-нибудь, где-нибудь может вызвать полицию. Тайные любовники, поднявшие голову со смятой подушки, тоскующая проститутка, шляющаяся по улицам в поисках приключений. Там на улице стреляют! Дежурит помощник комиссара Пиноли. Первым в этот сектор прибудет Николоси. Бедный Николоси, честный работящий парень, пятнадцать лет на службе и не поднялся выше патрульного. По некоторым причинам ему было бы стыдно, если бы Николоси увидел его здесь. По крайней мере Николоси, как честный человек, поймет его. Я должен был сделать это, Амадео. Должен. Это единственное оставшееся средство осуществить правосудие.
Когда он двинулся к машине, боль усилилась. Болело в животе, но лучше не смотреть. Пальцы левой руки онемели, одежда запачкана кровью. Подходя к машине, он почувствовал, как по бедрам стекает теплая струйка. Тут же он услышал отдаленный вой сирены. Первоклассное место преступления, muchachos. Пули пяти калибров и четверо подозреваемых, ни один из которых не заговорит. Один из них – полицейский. Остальные – сотрудники службы безопасности Карло Пелегрини. Какое же роскошное expediente можно будет сочинить!
Он сел в машину и постарался поскорее покинуть этот район. Его стал пробирать пот, но он чувствовал себя довольным и уверенным. Все равно, он был уже мертв. Какое имеет значение, ну, поболит немного в животе или он весь зальется кровью? Так и должны выглядеть мертвецы. Видишь, Уотербери, я немного сравнял твой счет. Больше чем сравнял. Всего лишь дух теперь. Он выше соображений осторожности или морали. Все это осталось позади. Он теперь ангел. Тот, который в танго идет на все, дабы отомстить за оскорбление или неверность. Может быть, это было его судьбой все эти годы. Все те десятки лет, в течение которых он аккуратно отмерял и накапливал, и никогда ему не приходило в голову, что все сделанное им в конце концов за несколько часов встанет с ног на голову.
Остался только Леон. Шеф. Его друг и ментор все эти годы, всегда опережавший его в звании и ранге, руководивший его карьерой и, наконец, смертью. Фортунато сознавал, что должен чувствовать злость, но она не приходила. Скорее всего потому, что он уже мертв, а мертвые не испытывают злости. Просто осталось кое-что доделать, и понятно как, а остальное остается людям, продолжающим жить, тешить свое эго и лелеять свои надежды.
У него дома? Возможно. Нажимаешь звонок. Что скажешь, tanguero! Поднимаешь пистолет и сбиваешь его выстрелом с ног. Но нет. Может выйти жена. Больше того, Шеф всегда проводил вечера уик-энда вне дома. Ему нравилось изображать из себя полуночника, пить виски и кофе в четыре часа утра, петь танго в «Семнадцати каменных ангелах»…
Фортунато представил себе Шефа в его костюме цвета слоновой кости в атмосфере старой доброй песни и танца. Освальдо с его золотым зубом и все завсегдатаи, собирающиеся туда со всего квартала. Конечно. Это должно быть именно так, будто подчиняясь какому-то закону симметрии, которого он раньше не знал. Закону Фортунато.
Фортунато свернул в сторону центра. До Ла-Боки ехать минут сорок. В половине третьего утра Шеф уже спел четыре или пять песен. Раскритиковал беднягу Густаво, бывшего матроса, за дурной слух.
Зазвенел его сотовый. Голос заметно пытался сдержать возбуждение:
– Комиссар Фортунато, извините, что беспокою вас! Это Николоси! Здесь, в Сан-Хусто, произошло четверное убийство! Вы не можете приехать?
– Где это? – сдержанно спросил комиссар.
– За борделем на Бенито-Перес. На территории завода.
– А помощник комиссара Пиноли не может?
– Это настоящая бойня, комиссар! Лучше, если бы приехали вы! – (Короткая пауза.) – Один из убитых – Доминго Фаусто.
– Инспектор Фаусто? Убили инспектора Фаусто?
– Да, комиссар!
– Есть свидетели?
– Нет, комиссар.
Фортунато улыбнулся:
– Está bien,[107] Николоси. Сохраняй спокойствие. По крайней мере в данном случае справедливость восторжествовала. Еду.
Он отключил сотовый телефон и поехал дальше к автостраде Двадцать пятого мая. Включил радио, нашел станцию, передающую только танго, которую всегда включали в «Ла Глории». Гойенече пел «Макияж», классику Пьяццолы об иллюзорном мире. «Ложь, они только ложь – ваша добродетель, ваша любовь, ваша доброта…» Пой, поляк, пой! Он прибавил звук. Пронзительный диссонанс аккордеона, жалобные стенания струн томно бередили сердце. Фортунато испытывал чудесное чувство общности. Прожив жизнь среди лжи, он наконец открыл для себя большую правду и был близок к постижению ее самой сокровенной сущности.
Самые простые, самые привычные виды города никогда не были такими красивыми. Прощай, маленькая слесарня, прощай, цветочник. Темнота и розоватое небо, усталые здания-красавцы. Вся его жизнь прошла в этом предместье, в этом провинциальном городке с церковью и полями, поглощенными теперь ненасытным мегаполисом. Канавы, в которых он ловил лягушек, – их больше нет. Сады и маленькие вытоптанные футбольные площадки с воротами, сделанными из консервных банок. Гудящие фабрики – они умолкли. Когда он был мальчишкой, все казалось неизменным, и нужно было прожить целую жизнь, чтобы понять, как преходящи вещи, которые милей всего на свете. Его мать с отцом, его Марсела. Даже прохладный нежный ветерок этой осенней ночи, врывающийся в открытые окна, чтобы приласкать его щеки. Что за фарс эта жизнь, накопление «капусты», преклонение перед людьми-пустышками! Все его годы с Марселой оказались пропавшими. Если бы только она могла увидеть его сейчас. Ее низкий любящий голос: «Ты поступаешь правильно, Мигель. Наконец-то ты ставишь все по местам».
Он пересек Авенида-Хенераль-Рас и въехал непосредственно в самый Буэнос-Айрес, далее – по Тениенте-Хенераль-Деллепиане в сторону автострады. Он проезжал кварталами Флорес и Кабальито, дома становились выше и больше, богаче разукрашенными лепниной. Город стряхивал с себя провинциальную сонливость и начинал показывать зубы. Витрины магазинов становились шире, одежда элегантнее. Давно забытый бум Буэнос-Айреса снова начинал давать о себе знать колоннами и площадями. Весь город высыпал на улицу, в два часа ночи шумел, как в два часа пополудни. Люди танцевали, люди читали любовные стихи, люди падали с ножом под сердцем и нюхали кокаин, совершали невероятные пируэты под одеялами. Каждый тротуар и каждое окошко кафе освещались пылающими судьбами заполнявших площади людей или воспоминаниями о легионах, которые гуляли прежде по этим улицам. Такой он, Буэнос-Айрес! Такая это безумная мечта! Словно повинуясь закону Фортунато, Карлос Гардель овладел радио и своим хрипловатым голосом из 1920-х годов завел опереточные страдания, которыми начиналась самая знаменитая его песня: «Любимый мой Буэнос-Айрес, когда я вижу тебя опять…» Фортунато подпел желаниям и надеждам Гарделя: «И не будет печали, не будет забвенья».