Мне было приятно думать, что он нашел себе в неволе таких друзей, что он отправился в роковое путешествие после задушевного теплого прощания. Старик нарушил честное слово ради дочери; но я скоро перестал надеяться, что он когда-нибудь окажется у одра ее болезни, выдержав до конца все лишения, подавляющую усталость и жестокий холод, которые мы терпели во время наших странствований. Я делал для него все, что мог, ухаживал за ним, закутывал его, стерег его, когда он спал, иногда, в трудных местах дороги, поддерживал его. «Шамдивер, — однажды сказал он мне, — вы точно мой сын, точно мой сын!» Приятно вспоминать такие вещи, но в то время я порой испытывал настоящую пытку. Все мои заботы о старике не привели ни к чему. Мы быстро продвигались к Франции, но еще скорее двигался полковник к другому месту успокоения. С каждым днем бедный старик видимо слабел и становился все апатичнее. В речи полковника появился старинный народный нижненормандский акцент, давно изчезнувший из его произношения, и постепенно делался заметнее и сильнее, все чаще и чаще полковник употреблял в разговоре старые слова: patois, ouistreham, matrasse и другие, смысла которых мы не понимали. В последний день своей жизни старик принялся снова рассказывать историю о заслуженном им кресте и императоре. Как раз в то время майору особенно нездоровилось или он был раздражен еще сильнее обыкновенного; он сердито протестовал против рассказа старика.
— Pardonnez moi, monsieur le commandant, mais c'est pour monsieur [10],— заметил полковник. — Monsieur еще не слышал этого, и он был так добр, что заинтересовался моей историей, — прибавил старик. Однако вскоре бедняк потерял нить своего рассказа и, наконец, проговорил: — Que, que j'ai? Je m'embrouille! [11],— потом произнес: — Surfit: s'm'a la donne, ei Berthe en e'tait bien contenté!.. [12].— Слова эти поразили меня: мне почудилось, будто упал занавес, будто захлопнулись двери склепа.
Очень скоро после того полковник заснул тихим, словно детским сном, который перешел в смертельный сон. Я обвивал рукой его тело и не заметил ничего, только видел, что он немного вытянулся. Таким-то милостивым образом смерть прекратила эту несчастную жизнь. Когда фургон остановился для вечернего отдыха, мы с майором в первый раз заметили, что везли с собою бедный прах. В ту же ночь мы украли в поле лопату (кажется, это было близ Босворта) и, отойдя немного подальше от дороги в молодую дубовую рощу, при свете фонаря Кинга погребли старого солдата империи; на его похоронах не было недостатка ни в молитвах, ни в слезах.
Если бы мы ничего не знали о небе, нам было бы необходимо придумать себе его. В нашей земной жизни слишком много горького! Майора я давно простил. Он отнес печальную весть дочери бедного полковника и, как мне говорили, очень хорошо выполнил эту задачу; да, впрочем, никто не мог бы передать ей грустного известия без слез! Срок его пребывания в чистилище не будет длинен, и так как я не мог очень хвалить его поведения в этой жизни, то и решил не называть его имени в моем рассказе. Фамилии полковника я тоже не упоминаю из-за нарушенного им слова. Requiescat!
ГЛАВА XV
Приключение с клерком адвоката
Я уже упоминал о нашем обыкновении закусывать в различных неважных придорожных гостиницах, известных Кингу. Это было делом довольно опасным, мы ежедневно рисковали, чтобы насытиться, и из-за куска хлеба клали голову в львиную пасть. Иногда, чтобы уменьшить риск, мы выходили из фургона раньше, нежели кто-либо мог заметить нас из харчевни, расходились и появлялись в комнате поодиночке, давая различные приказания каждый за себя, точно совершенно ничем не связанные между собой путники. Подобным же образом мы и уходили обратно, а затем собирались подле фургона, который ждал нас в заранее условленном месте, приблизительно в полумиле от харчевни. И полковник, и майор знали по нескольку английских слов. Боже, что это было за произношение! Однако они могли заказывать себе ломтики свиного сала, суп и требовать расчет. Правду говоря, деревенские хозяева гостиниц и их прислуга не трудились (да вряд ли даже и были в состоянии) относиться критически к говору моих спутников.
Около девяти или десяти часов вечера голод и холод заставили нас зайти в шинок, стоявший на Бедфордширской равнине, недалеко от самого Бедфорда. В кухне мы увидели высокого, худощавого человека лет, вероятно, сорока, в черной одежде. Он сидел на скамейке у огня и курил длиннейшую трубку из тех, которые англичане называют «ярд глины». Его шляпа и парик висели подле него на дверной ручке. На его голове, гладкой как ком свиного сала, не росло ни одного волоска. В лице этой характерной фигуры проглядывали хитрость, наблюдательность и недоверчивость. По-видимому, он считал себя выше остальных посетителей шинка и старался придать себе вид светского человека, попавшего в стадо простых, неотесанных людей; впрочем, он действительно имел полное право держаться таким образом, будучи, как я впоследствии узнал, клерком адвоката. Я взял на себя самую неблагодарную роль — пришел последним; в то мгновение, когда я очутился в шинке, майор уже сидел за боковым столиком и ужинал. Мне показалось, что в кухне только что происходил общий разговор, и я почувствовал, что в воздухе носилась опасность. Майор казался взволнованным; клерк смотрел на него с торжествующим видом; несколько крестьян в блузах, сидевших (изображая хор) подле огня, забыли о своих трубках, и те погасли.
— Доброго вам вечера, сэр, — сказал мне клерк.
— И вам тоже, — ответил я.
— Мне кажется, он подходит нам, — сказал клерк, подмигнув крестьянам.
Как только я заказал себе кушанье, клерк снова обратился ко мне, спросив:
— Куда вы направляетесь?
— Сэр, — ответил я, — я не из тех людей, которые говорят о своих делах или о том, куда они идут.
— Хороший ответ и превосходное правило, — заметил мой собеседник. — Вы говорите по-французски?
— Нет, сэр, — проговорил я. — Вот испанский язык мне немного знаком.
— Однако, может быть, вам случалось слышать французский акцент?
— О, да, — произнес я. — Мне кажется, я на десятом слове узнаю по акценту француза.
— Ну, так вам предстоит здесь подобная задача, — сказал он. — Сам я ничуть не сомневаюсь, но некоторые из сидящих в комнате не желают мне верить. Сами знаете — недостаток образования! Решаюсь сказать, что без благодеяний просвещения человек не может ни двигаться, ни слышать, ни видеть.
Он повернулся к майору, у которого, по-видимому, пища застряла в горле.
— Ну, сэр, — продолжал клерк, обращаясь к нему, — поговорите-ка пожалуйста. Так куда вы направляетесь? Повторите!
— Сэр, — ломая слова, медленно произнес майор, — я е…ду в Лон…дон.
Я чуть не бросил тарелкой в моего товарища за то, что он оказался таким ослом, и за то, что у него было так мало способностей к языкам, когда в этом существовала крайняя необходимость.
— Что вы скажете? — спросил клерк. — Не правда ли, это достаточно по-французски?
Я внезапно подскочил, точно завидя знакомого.
— Господи Боже ты мой! Это вы, мистер Дюбуа? Мог ли я ждать встречи с вами так далеко от вашего дома!
Говоря, я крепко пожал руку майору, затем, обернувшись к нашему мучителю, прибавил:
— О, вы можете вполне успокоиться, сэр. Это честнейший малый, живший прежде по соседству со мной в городе Карлейле.
Мне показалось, что клерк готов покончить все дело, но я плохо знал его.
— Однако несмотря на все сказанное, он француз, — проговорил клерк.
— Ну, конечно, — ответил я, — француз-эмигрант: он не из бонапартовской шайки. Могу засвидетельствовать, что его политические взгляды так же здравы, как ваши собственные.
— Одно немножко странно, то, — спокойно проговорил клерк, — что мистер Дюбуа отрицал это.
Я, не моргнув, выслушал его замечание и улыбнулся; однако слова клерка жестоко смутили меня и, продолжая говорить с нашим мучителем, я сделал то, что редко делаю, — ошибку в одной из английских фраз. В течение нескольких недель моя жизнь и свобода зависели от знания английского языка, поэтому вы, конечно, не ожидаете, чтобы я стал вам объяснять все подробности. Мне достаточно сказать, что я сделал очень маленькую ошибку, которая могла пройти незамеченной в девяноста девяти случаях из ста. Но мой законник так быстро подметил ее, точно всю жизнь занимался преподаванием языков.