Минна поднялась и подошла с Серафитусом к окну, где стоял Вильфрид. Все трое услышали, как вздымается Зиг под натиском поверхностных вод, которые уже вырывали деревья из плена льдов. Фьорд вновь обрел голос. Иллюзии были развеяны. Все восхищались природой, освобождавшейся от оков, казалось, она отвечала мощным согласием Духу, чей голос только что разбудил ее.
Трое гостей загадочного существа покинули его, преисполненные неясным чувством, в котором смешалось все: сон, оцепенение, изумление; это не было ни сумерками, ни зарей, но порождало жажду света. Все были погружены в размышления.
— Я начинаю думать, что она — Дух в человеческой оболочке, — сказал господин Беккер.
Вернувшись к себе, Вильфрид, уже спокойный и убежденный, пытался осмыслить, можно ли бороться с силами, обладавшими таким божественным величием.
Минна спрашивала себя: «Но почему же он не принимает моей любви?»
V. Прощание
Человек обладает свойством, огорчительным для лиц, склонных к медитации, пытающихся найти смысл движения обществ и подчинить движения рассудка законам развития. Какой бы важности ни был факт, даже если бы он был сверхъестественным, каким бы грандиозным ни было публично сотворенное чудо, молния этого факта, гром этого чуда утонули бы в океане морали, чья поверхность, слегка потревоженная каким-нибудь мгновенным всплеском, тотчас восстановила бы свою обычную размеренную жизнь.
Не так ли, чтобы быть услышанным, Голос проходит через пасть Животного? А Рука выводит буквы на фризах залы, где развлекается Двор? Освещает ли Око сон короля? Придет ли Пророк растолковать сон? Возрождается ли призванный на небо Мертвый в светлых краях, где оживают его способности? Уничтожает ли Дух Материю у подножия мистической лестницы[27] Семи Духовных миров, вздымающихся этажами в пространстве и падающих каскадом сверкающих волн на ступени небесной Паперти? Внутреннее Откровение может быть сколь угодно глубоким, а внешнее — очевидным, уже на следующий день Валаам сомневается в своей ослице и в себе самом, Валтасар[28] и Фараон заставляют двух Ясновидцев — Моисея и Даниила — комментировать Слово. Но вот является Дух, возносит человека над землей, поднимает к нему моря, показывая ему их дно, исчезнувшие виды, оживляет для него высохшие кости, чей прах покрывает большую долину: Апостол пишет Откровения! Двадцать веков спустя человеческая наука одобрит апостола и превратит его образы в аксиомы. Ну и что! Масса продолжает жить, как она жила вчера, как жила во времена первой олимпиады, на следующий день после Сотворения Мира или накануне великой катастрофы. Сомнение покрывает все своими волнами. Те же волны разбивают, одним и тем же движением, человеческий гранит, ограничивающий океан разума. Человек задается вопросом, видел ли он на самом деле увиденное, слышал ли услышанное, был ли факт фактом, а идея идеей, затем, снова воспрянув духом, думает о своих делах, повинуется любому слуге, идущему за Смертью, забытью, обволакивающему своим черным плащом старое Человечество, о котором успело забыть новое. Человек не останавливает свой ход, свой биологический рост до дня, пока Секира не обрушивается на него. Эта мощь волны, этот напор соленых вод тормозят любой прогресс, но они же несомненно предупреждают также и смерть. Лишь души, подготовленные служить вере среди высших существ, способны обнаружить мистическую лестницу Иакова[29].
После того как Серафита, подвергшаяся такому серьезному допросу, развернула перед собеседниками Божественное пространство, подобно тому как прикосновение к органу заполняет церковь мощными звуками, обнаруживая целый мир музыки, торжественные волны которой добираются до самых неприступных сводов и переливаются, как лучи света, в самых легких цветах капителей, Вильфрид возвратился к себе, напуганный тем, что увидел мир в руинах, а на этих руинах неведомые волны света, разлитые руками Серафиты. На следующий день он все еще думал об этом, но страха больше не было; он не чувствовал себя ни разбитым, ни изменившимся; его страсти, идеи проснулись — свежие и острые. Он отправился отобедать к господину Беккеру и нашел его полностью погрузившимся в «Трактат о чарах, заклинаниях, колдовстве», который пастор листал с утра, чтобы поддержать своего гостя. С детской непосредственностью ученого он отмечал страницы, на которых Жан Виер приводил подлинные доказательства, подтверждавшие возможность событий, случившихся накануне: ведь для ученых идея — событие, хотя самые крупные события воспринимаются ими с большой натяжкой как идея. На пятой чашке вечер для обоих философов потерял свою таинственность. Небесные истины оказались более или менее убедительными и поддающимися логике рассуждений. Серафита же показалась им достаточно красноречивой девушкой; следовало отдать должное ее очарованию, соблазнительной красоте, завораживающим жестам, всем этим ораторским приемам, благодаря которым актер вкладывает в одну фразу целый мир чувств и мыслей, даже если в действительности фраза эта зачастую вульгарна.
— Ба! — сказал добрейший священник, с легкой философской гримасой размазывая соленое масло по тартинке. — Последнее слово этих прекрасных загадок зарыто на шесть футов в землю.
— И все же, — заметил Вильфрид, кладя сахар в чай, — не представляю себе, как шестнадцатилетняя девушка может познать столько вещей, в ее словах спрессован такой опыт!
— Ну и что, — сказал пастор, — прочтите историю молодой итальянки, которая с двенадцати лет говорила на сорока двух языках, древних и современных; или историю монаха, который обонянием угадывал мысли! В трудах Жана Виера и в дюжине трактатов, я могу дать их вам почитать, есть тысячи доказательств этому.
— Согласен, дорогой пастор, но для меня Серафита — божественная женщина, которой хотелось бы обладать.
— Она — сам разум, — задумчиво отозвался господин Беккер.
Прошло несколько дней, снег в долинах незаметно растаял, подобно новой траве зазеленели леса, норвежская природа прихорашивалась к своей однодневной свадьбе. В эти дни, хотя и потеплело, Серафита не выходила на улицу, оставаясь в одиночестве. Затворничество любимой женщины особенно раздражало Вильфрида, усиливало его страсть. Когда же это невыразимое существо приняло Минну, та заметила в Серафитусе разрушительные следы внутреннего огня: голос его стал глубоким, кожа приняла золотистый оттенок; и если до этого поэты сравнивали белизну кожи Серафиты-Серафитуса с чистотой алмазов, теперь она светилась топазовым блеском.
— Видели ее? — спросил Вильфрид, который бродил вокруг «шведского замка» и ожидал возвращения Минны.
— Скоро мы потеряем его, — ответила девушка, глаза ее наполнились слезами.
— Мадемуазель, — воскликнул иностранец, сдерживая голос, возбуждаемый гневом, — не играйте мной. Вы можете любить Серафиту лишь так, как одна девушка может полюбить другую, а вовсе не такой любовью, какую она вызывает во мне. Вы не представляете, какой опасности подвергаетесь, разжигая мою ревность. Почему я не могу быть рядом с ней? Из-за вас?
— Понятия не имею, — ответила Минна, внешне спокойно, хотя ужас овладевал ею, — но по какому праву вы вторгаетесь в мое сердце? Да, я люблю его, — продолжила она, вновь обретая смелость убеждений и готовность защищать религию своего сердца. — Но моя ревность, вполне естественная в любви, никого не страшит здесь. Увы! Я ревную к тайному чувству, владеющему им. Между ним и мной лежит пространство, которое я не в силах преодолеть. Я хотела бы знать, кто — звезды или я — любит его больше, кто из нас больше способствовал бы его счастью? Почему я не смею откровенно сказать о своей любви? Перед лицом смерти мы можем позволить себе признаться в своих чувствах. Сударь, Серафитус скоро умрет.
— Минна, вы ошибаетесь, сирена, которую я так часто купал в своих желаниях, которая кокетливо позволяла восхищаться ею, растянувшись на своем диване, грациозная, слабая и жалкая, вовсе не молодой человек.
Минна смутилась, но возразила.