Но тут, вспомнив о Ренэ, Луиза вдруг скова почувствовала на своей руке его поцелуй, и снова горячая волна обожгла ее сердце. Нет, будь что будет, а она доведет до конца взятую на себя миссию! И, собрав всю свою решимость, Луиза встала, не скрадывая шума шагов, подошла к двери и с храбростью отчаяния троекратно постучала в нее.
II
Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, пытливо и с некоторой тоской всматривалась в шахматную доску. Она не могла понять, зачем Людовик поставил коня под удар ее слона, чувствовала здесь какую-то западню, которую не могла разгадать, и заранее раздражалась при мысли, что ее партнер по обыкновению заманит ее в ловушку, чтобы потом поддразнивать женской неспособностью к шахматам.
Нет, этого торжества она не хотела, не могла ему доставить! Ее партия развивалась так хорошо до сих пор! И, усилием воли заставив себя отбросить всякие посторонние мысли и сосредоточиться на одной только игре, Генриетта сказала себе:
«Будем мыслить логически. Если он жертвует конем, значит, ему надо свести моего слона с той линии, на которой он стоит. Для чего же именно надо ему это?».
Герцогиня мысленно сняла своего слюна и постаралась представить себе, что произойдет тогда из этого для взаимоположения фигур. И вдруг внутри ее все возликовало: Боже, как это было просто и как дерзко спекулировал Людовик на ее необдуманной, порывистой игре!
Делая вид, будто она ничего не замечает, Генриетта осторожно освободила ладью, вывела своего коня и по третьему ходу, движением второго слона сразу угрожая всем главным силам противника, с ликованием воскликнула:
– Шах королеве! Ну, теперь она от меня не отвертится!
– Шах королеве, шах королеве! – рассеянно повторил Людовик, досадуя, что сам попал в ту яму, которую коварно рыл своей партнерше, – На этот раз я еще как-нибудь отверчусь, но вообще…
– Но вообще признайся, что мой «шах королеве» был подстроен очень тонко и ловко! – с торжеством воскликнула Генриетта.
Людовик оторвал взор от фигур и с тонкой улыбкой посмотрел на порозовевшую от радости герцогиню.
– Да, но тут, в сущности, нечему удивляться, – лукаво заметил он. – Ведь это – твоя специальность: направлять все свои удары на… королеву! Куда ни обернись, все ей, бедной, шах да шах! Не далее как третьего дня…
При этих словах Генриетте живо и отчетливо вспомнилась сцена, разыгравшаяся несколько дней тому назад в Фонтенебло, на маленьком интимном вечере у королевы. Мария Терезия, ревновавшая короля к его невестке и кузине,[4] умышленно уколола чем-то герцогиню, а та не осталась в долгу и туг же, хитро подстроив в разговоре западню недалекой королеве, заставила ее выставить себя в смешном, непростительно глупом виде.
– «Шах да шах»! – хмуро повторила Генриетта. – О, с каким восторгом я устроила бы ей полный, бесповоротный мат! Ах! – в приливе острой ревнивой тоски воскликнула она вдруг. – Зачем, зачем женился ты на этой толстой испанской корове![5] Почему ты не захотел рассмотреть ту страстную, всеобъемлющую, глубокую любовь, которой билось к тебе еще издавна мое сердце? Чем эта надутая испанка лучше меня? Я близка Франции по крови, я – сестра могущественного, дружественного монарха, я достаточно красива, раз сумела все-таки заронить и в твое сердце искру любви. Да, сумела, но… теперь, не тогда. О, почему, Луи, почему?
– Милая Генриетта. – мягко ответил король, притягивая к себе тонкую, выхоленную руку герцогини и нежно целуя ее, – ты не только «достаточно» красива!.. Ты бесконечно красива, бесконечно очаровательна… теперь! Да, из тебя вышла дивная, искристая, радужная бабочка, но та куколка, из которой вышла эта бабочка…
– Была отвратительна?
– Нет, но не могла заронить искру любви ни в ком! Теперь это – уже дело прошлое, Генриетта, теперь мы можем говорить об этом спокойно. Вспомни сама себя! В тринадцать-четырнадцать лет другие девушки уже приобретают женственную округлость линий, нежную прелесть форм, мягкую грацию движений. А ты… ты была каким-то мальчишкой в юбке! Как сейчас помню тебя! Худая, бесформенная, угловатая, ты не знала, куда девать слишком длинные руки и ноги. Твое бледное, черновато-серое лицо скрашивали только большие жгучие глаза, да и те горели слишком жутким огнем, а в минуты волнения скашивались. Да и все твои порывистые движения, твоя лихорадочная речь, вечные подергивания!
– У меня было слишком тяжелое детство, Луи, а, это не красит, – тихо ответила Генриетта, потупив глаза. – Вспомни, как мне приходилось тяжело! Ведь даже в родственной Франции нас только-только терпели, ненавистный Мазарини окружал нас с матерью чуть ли не тюремным надзором, а тут еще вечная тревога за брата.
– Ну да, моя бедная, ну да! – подхватил Людовик, снова целуя руку герцогини. – Но взвесь теперь также и это! Ты говоришь: «Я – сестра могущественного, дружественного монарха». А тогда? Конечно, если бы я мог только предполагать, что из угловатой девчонки-заморыша выйдет такая пышная красавица, а из принцессы в изгнании – сестра английского короля, то нашел бы в себе достаточно силы и энергии, чтобы дать отпор брачным проектам Мазарини и явить чуть ли не единственный пример монарха, которому выпало на долю редкое счастье сочетать влечение сердца с благом короны. Но возможно ли было тогда даже мечтать об этом? Впрочем, что тут и говорить? Ты сама по себе знаешь, Генриетта, что мы, члены венценосных семей, не вольны в брачном венце. Разве ты не вышла за Филиппа, принося свое отвращение к моему брату в жертву политическим соображениям Англии?
– Никогда! – крикнула Генриетта, порывисто вскакивая с кресла. – Неужели ты думаешь, что брат Карл мог бы принудить меня к браку, если бы я не захотела этого союза? Неужели ты думаешь, что я позволила бы превратить себя в жертву политических соображений Англии? Если Англия действительно так могущественна, то она могла бы обойтись в своих политических целях без того, чтобы вконец разбивать и без того надтреснувшее сердце сестры короля! Нет, Луи, я добровольно дала свое согласие, потому что Филипп – твой брат, потому что, выйдя за него, я могла провести всю свою жизнь во Франции, в непосредственной близости к тебе!
– Ну, я все-таки предпочел бы, чтобы Филипп не был мне так близок по крови! – буркнул Людовик, лицо которого омрачилось. – Однако будем продолжать игру! – и он сделал ход.
Несколько минут прошло в сосредоточенном молчании. Наконец Генриетта сказала, рассеянно двигая пешкой:
– По-моему, он все-таки затевает что-то. Ну, подумай сам! Когда он вернулся из Лувра, то заявил, что намерен воздержаться на ближайшее время от твоих поручений, так как хочет пожить в Париже в свое удовольствие. Третьего дня он еще утром ничего не говорил мне, а вечером вдруг сообщил, что барон Лионнеф пригласил его поохотиться в своих лесах близ ле Мана. Я не могу не сопоставить этого внезапного отъезда с перешептыванием Филиппа с этой противной графиней де Суассон, которая вечно подглядывает за нами.
– Да, очаровательная Олимпия все еще не может простить мне прошлое, – ответил король. – Но почему отъезд Филиппа кажется тебе подозрительным? Брат действительно любит охоту, у Лионнефа действительно имеется чудная охота близ Лемана. Но в том, что Филипп все-таки ревнует, я нисколько не сомневаюсь, и мне кажется, что нам надо придумать что-нибудь!
– Да, наши свидания не могут долго оставаться тайной, – согласилась Генриетта. – Самое лучшее будет, если ты начнешь ухаживать за кем-нибудь из моих фрейлин. У меня ведь много красавиц. Легкомыслие его величества, христианнейшего короля Франции, достаточно известно, и твоему мнимому увлечению сразу поверят. Филипп успокоится, а твоя мамаша вместе со всеми прихлебательницами, стремящимися водворить сердце короля на законном месте возле толстой и глупой Марии Терезии, кинутся по фальшивому следу. Чего же лучше? Но смотри! – прикрикнула она вдруг, сразу загораясь ревностью к тем улыбочкам и рукопожатиям, которыми Людовику придется наделить мнимую соперницу королевы, – чтобы это и в самом деле было только для вида!
4
Мать Генриетты Английской, Генриетта Французская была родной сестрой отца Людовика XIV, Людовика XIII.
5
«Испанская корова» наряду с позднейшим «русская свинья» – очень распространенные ругательства в устах дружественной нам нации.