И в сказаниях о шахе Бехраме-Гуре ряд вставных эпизодов фольклорного содержания (Ломбек-водонос, дочери мельника и др.) тоже отчетливо подчеркивают народное отношение поэта к шаху-ловеласу.
В поэме много таких мест, которые могли быть обработаны в тенденциозно-аристократическом плане, а у Фирдоуси сохраняют народный характер, что свидетельствует о закономерности, органичности этой, может быть, и не всегда сознаваемой автором народной тенденции.
Не менее убедительно об этом свидетельствуют и лирические, дидактические отступления Фирдоуси, о которых шла речь выше. Не случайно обилие подчеркнутых и искренне звучащих сентенций о труде как основе жизни и добродетели.
Наконец, народность «Шахнаме» нашла свое выражение и в языке поэмы. Язык Фирдоуси, конечно, не простонародный язык и не псевдонародный. Но язык Фирдоуси и не замкнутый аристократический жаргон, а литературная форма общенародного языка.
Истинная народность «Шахнаме» доказана тысячелетней историей. Поэма Фирдоуси всегда была и в наше время остается народной книгой. Ее не только читают, но и рассказывают популярные и в Иране и в Таджикистане сказители, «чтецы Шахнаме». Поэма Фирдоуси была и остается понятной широким кругам простых людей Ирана и Таджикистана.
Итак, в «Шахнаме» Фирдоуси налицо две противоположных тенденции: феодально-аристократическая и народная. Закономерно встает вопрос о противоречиях в творчестве поэта, в содержании произведения.
Своеобразием «Шахнаме» является известная (пусть внешняя) гармония двух противоположных тенденций, или, лучше сказать, стремление к ней. В конечном счете они непримиримы, но в творчестве автора поэмы естественно сочетаются.
Оставаясь, таким образом, представителем своего класса, поэт выходит за его пределы, отражая и выражая более глубокие — общенародные — идеи и чувства.
Особые, исключительные моменты переходного периода исторически обусловили эту органичность сочетания противоречий поэмы: политическими и экономическими врагами дехкан оказались халифат, ленная система. Но ведь и для широких народных масс врагами, эксплуататорами были халифат[449] и тюркские наемники, хозяйничавшие в последние десятилетия X в. в стране, особенно в Хорасане. Их вожди-эмиры и становились прежде всего ленными владельцами земель и закрепощаемых крестьян. Поэтому если дехканство, недовольное своим настоящим и перспективами будущего, идеализировало прошлое — Иран сасанидов, то эта идеализация воспринималась положительно и в народных (крестьянских) кругах. Тем более, что идеализировались прежде всего образы древних эпических царей: Феридуна, Джемшида и других, образы, народные в своей основе. Ведь и сасаниды, эксплуататоры в прошлом, изображены Фирдоуси в ореоле справедливости, а идеал справедливого царя был общим для средних веков идеалом крестьянства.
Далее, зороастризм, или, лучше сказать, традиционный культ Йездана, противопоставленный официальному исламу, как и шиизм автора, не могли не найти отзвука в народном сознании (выше мы отмечали, что значительная часть сельского населения в X—начале XI в., по-видимому, еще сохраняла старый культ).
Также антитуранские, в данный момент X—XI вв. воспринимаемые как антитюркские тенденции поэмы не могли не находить отзвука и в народном крестьянском сознании.
В этой связи необходимо особо отметить политическую актуальность поэмы Фирдоуси.
Настоящее, живая современная действительность находит отражение в поэме Фирдоуси, когда он говорит, казалось бы, о далеком, иногда мифическом прошлом. И это придает особую силу, остроту и своеобразие эпическому повествованию.
Восточный Иран, особенно Хорасан, в последние десятилетия X в. был ареной междоусобий саманидских эмиров и вторжений тюрских наемных отрядов и племен. От этого страдали и сидящие на земле вотчинники-дехканы и крестьяне-земледельцы. Так, кстати, возникает и отождествление поэтом и его современниками туранцев с тюрками, не обоснованное исторически. И вот, когда Фирдоуси описывает вторжения в Иран то туранских полчищ Афрасиаба, то арабов С‘ада ибн-Ваккаса, его описание прошлого подсказано настоящим, живым ощущением этих иноземных вторжений, несущих страдания и гибель родине.
Когда Фирдоуси говорил о бедствиях, которые несут народу и стране страшные нашествия туранцев и Афрасиаба, современники поэта понимали, что эти горячие слова относятся к их времени:
В «Шахнаме» много героического и много героев, героев сказаний, эпизодов. Над ними возвышается мощная фигура Ростема. Однако Ростем, которому посвящено около трети поэмы (вся собственно эпическая часть «Шахнаме»), — еще не герой всего произведения. Если изъять образ Ростема из «Шахнаме», поэма лишится своих лучших страниц, но останется все же поэмой об Иране.
Что же такое Иран «Шахнаме», иначе Ираншехр — «государство-град Ирана»?[450]
Это, конечно, идеал, а не реальность в современной, да и в исторической действительности. В «Шахнаме» Фирдоуси он вошел как отражение великодержавных тенденций империи сасанидов. Государственное единство Ирана было не фактом, а лозунгом сасанидов и более ранних аршакидов и, конечно, ахеменидов.
Внешне объединенные политической гегемонией западных сасанидов основные восточные территории империи (по существу, прародина-колыбель иранцев) Хорезм, Согд, Балх, Систан на деле были внутренне независимы и даже обособлены в рамках сасанидской державы.
В позднейшей, средневековой истории «Иран» как термин, означающий территориальное, этническое и политическое единство страны, не существовал. Просто говоря, такое понятие было нонсенсом в многовековый период феодальной раздробленности при политическом господстве тюркских и монгольских завоевателей.
Не было таким Ираном и государство сефевидов XVI—XVII вв. Сефевиды (азербайджанская династия) не владели притом и коренными историческими иранскими территориями Хорезма и Заречья (Мавераннахра). Еще меньше таким Ираном была каджарская Персия XIX—начала XX в., хотя именно при каджарах был восстановлен (лучше сказать, использован) в употреблении термин «Иран» (довлат-е алийейе Иран) как официальное и поныне название государства.
Иран, Ираншехр у Фирдоуси, как уже говорилось, — военноаристократический идеал старой сасанидской государственности. Этот идеал Ираншехра и вообще сасанидского прошлого был унаследован оппозиционными дехканскими кругами Хорасана и Средней Азии X—XI вв.
Таким образом, классово-аристократическая основа идеала в сочетании с легитимистской теорией фарра в поэме несомненна.
Но также несомненно и то, что в «Шахнаме», в силу особых конкретно-исторических условий, этот аристократический идеал сливается с народным представлением о родине, так как у феодалов нового ленного типа отчизны не было. Об этом с достаточной убедительностью свидетельствует феодальная литература, например, «Кабус-наме» — великокняжеский «Домострой» Ирана XI в.
Но у народа, крестьян-общинников, была крепкая любовь к земле, обрабатываемой своими руками, к лесу, к источнику, к своей чинаре и т. д. Была эта любовь и в сердце дехкана Фирдоуси. Многократно говорит Фирдоуси на страницах «Шахнаме» о любви к Ирану устами Ростема, Бехрама-Гура и других героев. Для них Иран — райский или цветущий плодовый сад.
Таким образом, легитимистско-аристократическая, классовая концепция Ираншехра и вообще дехканская идеализация сасанидского прошлого в данном случае сочетались с народной идеализацией прошлого как выражением протеста против современной народной доли.
Однако совершенно очевидно, что огромная и еще не исследованная поэма Фирдоуси может дать материал для самых противоречивых заключений, вольных или невольных в своей односторонности. Так, сложная в своем генезисе и выражении концепция Ираншехра толковалась некоторыми авторами, в угоду паниранским буржуазно-националистическим кругам, как шовинистическая тенденция. В частности, закрывая глаза на народную тенденцию, они пытались преувеличить значение фарра и свести народный в основе патриотизм Фирдоуси к верноподданническому выражению легитимизма и т. п.
449
Надо иметь в виду, что восстания в Средней Азии и Хорасане, о которых шла речь выше, были направлены против халифата, а не против арабского народа. Но, конечно, символом внутреннего и внешнего врага и а IX—X вв. оставались арабы.
450