– Настя, выйди к нам! – От голоса мужа, донесшегося снаружи, она вздрогнула. – Иди, спой для барина!
Настя закрыла лицо руками, с отчаянием чувствуя, что не только петь, но даже просто смотреть на Илью она сейчас не сможет. Но муж позвал снова, и Настя различила в его голосе жесткую нотку и поняла: надо идти.
– Здесь я, Илья. – Она откинула полог, улыбнулась широко, как в ресторане, перед выступлением. – Что же петь? Как ваша милость прикажет?
Засиделись до полуночи. Месяц уже закатился за деревню, и пустое поле сплошь затянуло седым туманом, когда гость собрался уезжать. Угли догорели и подернулись пеплом, от реки потянуло холодом. Настя, уставшая после целого дня дороги, не успевшая даже поесть, едва держалась на ногах и уже из последних сил желала сидящему верхом Полозову:
– Будьте здоровы-счастливы, Алексей Николаевич! Рады были вам петь!
– И тебе счастья, красавица! Скажи своему мужу: тебе в кибитке не место, пусть в город, в хор везет тебя! – Полозов улыбнулся Насте, чуть склонившись с седла, тут же выпрямился, гикнул – и вороной легко тронул с места. Кобыла помчалась за ним. Вскоре силуэты всадника и лошадей слились с черной полосой дороги.
Илья сидел возле углей, поджав под себя ноги, и жадно уплетал картошку из остывшего котелка.
– Принесла же нелегкая гаджо...[14] – пожаловался он с набитым ртом. – Ни пожрать, ни поспать по-людски. Настька, сядь поешь, пока я все не подобрал... Да что с тобой?
– Ничего. Устала.
– У, глупая, ну так спать ложись! Варька, ты где там?
– Здесь, – послышался глухой голос. Варька, не поднимая глаз, тащила из шатра свое потертое одеяло и подушку. Настя заметила, как брат и сестра обменялись взглядами, после чего Илья резко отвернулся, бросил ложку в траву и ушел в шатер. Варька в сердцах сплюнула, легла на рогожу и с головой накрылась своей шалью. Настя осталась одна. Рядом тоненько звенели комары, на лугу сонно гукала какая-то птица. Настя нашла в темноте ложку, брошенную Ильей, собрала посуду, сложила ее в таз, отнесла к реке, кое-как помыла, борясь со сном. И, оставив таз у кибитки, полезла в шатер.
– Настя, ты? – раздалось из темноты. – Иди ко мне. Скорей, девочка...
Уже в полусне она нырнула под руку мужа, прижалась, вдыхая знакомый запах крепкого лошадиного пота, колесной мази, дегтя и полыни, обняла Илью, – но он уже спал. «Может, обойдется еще... Наутро забудет...» – успела подумать Настя. И тут же заснула тоже.
Настя проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо:
– Вставай! Вставай! Уезжаем!
Она вскочила, выползла из шатра. Снаружи было еще темно, поле тонуло в тумане, реку с ракитником тоже словно затянуло молоком, утренние звезды неохотно таяли над дальним лесом. Со стороны деревни сонно проорал петух, ему отозвался другой. Над крышами едва-едва розовело. Полотнище шатра, примятая трава, откинутое в сторону Варькино одеяло были покрыты мелким бисером росы. Сырой холодок заполз под кофту, Настя поежилась. Поискала глазами мужа.
Тот запрягал гнедых: быстро, без обычных ласковых слов и поглаживаний. Варька собирала в узел посуду, скатывала рогожу. Заметив Настю, сквозь зубы буркнула:
– Помогай.
Вдвоем они сняли шатер, убрали в кибитку жерди, свернули полотнище. Увязывая перину и подушки, Настя еле-еле подавила желание ткнуться лицом в пухлый узел да и остаться так. Минувший вечер разом встал в памяти, и теперь уже было понятно: Илья не забыл о вороных.
Когда она справилась с собой и, глотая слезы, поволокла подушки к бричке, Илья уже стоял рядом с сестрой и вполголоса говорил:
– Гнедых не жалей, гони. Доедете до Баскаковки, там только придержишь. И целый день чтобы!
– Угу.
– Тяжело будет, но потерпи. Не вздумай напоить посреди пути!
– Знаю.
– Лучше всего вам до Серденева доехать. Там переждете, дашь коням отдохнуть, а ночь опять проедете. Все поняла?
– Все.
– Ежели чего – знаешь, как быть.
– Да.
Варька отвечала, не поднимая глаз, Илья тоже смотрел в сторону. Небрежно хлопнув по шее одну из лошадей, он обернулся, посмотрел на Настю.
– Садись в бричку, девочка, застудишься.
– Илья... – задохнувшись, начала она. – Что ж ты делаешь?..
Настя не договорила: Илья подошел к ней вплотную, сжал запястья. Сжал несильно, не желая причинить боли, но Настя невольно охнула: тяжелый, незнакомый взгляд мужа испугал ее.
– Молчи, девочка, – глядя в упор, спокойно сказал Илья. – Не серди бога. Лучше за мою удачу молись.
– Но...
– Езжайте.
Илья даже не повысил голоса, но Настя не пыталась больше возражать. Он отпустил ее руки и, не прощаясь, шагнул в туман, разом скрывшись в нем с головой.
– Дэвлэса! – крикнула ему вслед Варька. Подождала, пока Настя заберется в бричку, вскочила на передок и, закрутив кнутом над головой, с ненавистью закричала:
– Да пошли вы, проклятые, шкуру сдеру!!!
Гнедые сорвались с места, и бричка полетела.
Варька гнала лошадей до полудня. Мимо Баскаковки, нищей деревеньки из двух десятков покосившихся хат, пронеслись как на крыльях, доскакали до большого села на обрыве реки, вымчались на большак – и только там Варька немного отпустила вожжи. Повернулась и зло сказала:
– Ну, что ты воешь? Сколь можно-то? Всю бричку залила!
Настя приподняла с подушки мокрое от слез, вспухшее лицо с налипшими на него волосами. Хотела что-то сказать, но сквозь стиснутые зубы опять прорвалось рыдание, и она снова тяжело упала вниз лицом. Варька с досадой отвернулась, еще ослабила вожжи, и кони пошли шагом. Глядя на их спины, Варька медленно проговорила:
– Знаешь, что я тебе скажу? Илья мне брат, как он сказал, так и будет... Но ведь и я свое разумение имею! Сейчас я коней заверну, и поедем обратно на Москву. Через три дня прибудем, довезу тебя до заставы, и вернешься назад в хор. Не робей, Яков Васильич покричит да и примет... Таких солисток все равно больше нигде не возьмет. Не потянешь ты нашу жизнь. А с Ильей я сама объяснюсь. До смерти небось не убьет, других-то сестер у него нету...
– Оставь... – раздался придушенный, хриплый голос. – Не поеду я никуда.
– А как же ты дальше собираешься? Глянь, четвертый день замужем, а уж слезами умываешься. Что же дальше-то будет? Не серчай, сестрица, я дело говорю. Илья такой, какой есть, другим уж никак не будет. Значит, зачем-то богу такой дух нечистый понадобился на свете... И знала ты про него все еще в городе. И что таборный, и что вор лошадиный, и что никакой другой жизни ему не надо. Вспомни, как он в Москве на стену лез, даже среди ночи во сне коней требовал! Если бы не ты с красотой твоей – месяца бы мы с ним в хоре не просидели!
Настя села. Притянула к себе висящий на ржавой цепочке и мерно раскачивающийся из стороны в сторону чайник, неловко, то и дело проливая на юбку, начала глотать воду из носика. Варька, держа в руках вожжи, молча смотрела на дорогу. Через некоторое время, не оглядываясь, сказала.
– Не сердись на меня, Настька. Мне ведь тебя жалко. Пропадешь ты с ним, поганцем...
– Не пропаду, – подавив горький, тройной вздох, отозвалась Настя. – Одно ты верно сказала: знаю я, за кого пошла. И никого другого не хочу. Погоняй лучше. А хочешь, я тебя подменю?
– Ты?.. – невольно усмехнулась Варька. – Да они тебе руки повыворачивают. Илья потом с меня голову снимет... Сиди уж, нос вытирай. Скоро Серденево проедем, там отдохнем. А плакать захочешь – пой. Помогает.
– Варька, скажи... – Настя запнулась. – Ты не бойся, я реветь уж больше не буду, но мне знать надо. Если его поймают – тогда что?
– Убьют, – коротко сказала Варька. Настя зажмурилась. Варька закусила губы; подумала о том, что, наверное, ни к чему рассказывать невестке о том, что пойманных конокрадов бьют всей деревней, бьют люто, долго, до смерти, и ни разу не было случая, чтобы крестьяне, понадеявшись на власть, послали за урядником.