– Ах, ах! Сеньер Эмар, сколько пышных фраз! Любовь нас сводит с ума, вот мы теперь и бредим. Однако же что-то уж очень долго мы с вами блуждаем, скоро ли мы наконец доберемся? Святой Поликарп! Куда же, черт возьми, вы меня завели?
– Сами-то вы, пожалуйста, не горячитесь, Шастеляр, мы почти дошли; еврейский квартал совсем уже близко.
– Еврейский квартал?
– Да! Еврейский квартал, где нас ждут.
– Как, неужто ваша невеста еретичка? Еврейка?
– Израильтянка, сударь.
– Господи Иисусе! Час от часу не легче! Вам вздумалось затащить меня в эту пору к нехристям, благодарю покорно! Вы что хотите, чтобы я возглавил синедрион[210] или поплясал на шабаше ведьм? Покорнейше благодарю! У меня нет ни малейшей охоты хороводиться с этим проклятым племенем. Да это настоящий заговор, вы задумали напялить на меня желтую рубаху и сдать меня господину Карнифексу,[211] чтобы меня сожгли живьем в нечистом месте! Благодарю покорно!
– Чего вы опасаетесь, Бонавантюр? С вами истый дворянин. Нет здесь ни шабаша ведьм, ни синедриона, просто надо составить брачный контракт.
– Мальчишка! За кого вы меня принимаете? Что я вам – приказный по делам преисподней?… Вы и без меня отлично скрепите свои контракты сами. До свиданья!
– Ты пойдешь со мной, говорят тебе, а не то я приколю тебя к этим дверям, как филина! Дурак! Осел в попоне правоведа! Пойдешь со мной и исполнишь свой долг, а потом я швырну тебе в лицо этот кошель и пихну в зад сапогом; пошел!
– Господин кавалер, я все сделаю как вам захочется, только воткните шпагу в ножны. – Бедняга весь трясся с перепугу. – Умоляю вас, успокойтесь, я ваш покорнейший слуга.
– Трус!..
Эмар вложил клинок в ножны, и оба молча продолжали свой путь. Минуту спустя Бонавантюр Шастеляр, лиценциат по словоизвержению, вторично нарушил обет молчания.
– Позвольте мне, сеньер Эмар де Рошгюд, по меньшей мере высказать вам свое крайнее удивление по поводу вашего союза с еретичкой; в качестве человека многоопытного и судейского доки разрешите вам указать, сколь непристойно и опасно брать в жены еврейку.
– Сам ты еврей!
– Это я-то!..
– Да! Осел! Кто же ты такой, если не бедный еврей?
– Я, Бонавантюр Шастеляр, законный сын Клода Шастеляра, почетного печатника лионской примасской церкви, и дамы Анны Петрониль-Магелон де Сен-Марселен, матери моей, да хранит их господь в лоне своем! И младший брат Пантелеона Шастеляра, казначея-келаря капитула Святого Павла! Это я-то еврей, еретик! Да вы просто рехнулись!
– Похуже правоверного еврея, доктор! Вдумайтесь в существо дела, разве все мы не язычники или отколовшиеся иудеи, неверные, еврейские гугеноты из секты Иисуса Назареянина, отщепенцы, ренегаты, отступившие от Моисеева закона, от сабеизма,[212] от саддукеев,[213] от многобожия – ради новшеств Вифлеемского селянина. Мы сущие чудовища! Мы хотим сравнять с землей скалу, откуда бежит поток, нас поящий. Выродки! Мы готовы убить нашего общего предка. Мы сжигаем иудеев и лобызаем их книги – блажь! Мы сжигаем их за то, что они верны своим законам, своему богу, а вокруг их костров мы распеваем псалмы их же царя Давида,[214] вознося к небу Hosanna in excelsis![215] Кровавый маскарад!..
– Ну, теперь уж, должно быть, скоро придем, сеньер Эмар?
– Скоро.
– Но как, скажите ради самого Вельзевула, князя тьмы, как это вам удалось раздобыть себе эту ласточку?
– Случай.
– Случай?
II
Aco's fa canson de l'agnel blan[216]
Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно.
Да, каждый год я выезжал из Монтелимара, где я родился и где жил мой отец, чтобы провести от нечего делать несколько дней в Авиньоне. Однажды вечером, когда я прогуливался от скуки по городскому валу, стараясь уйти от многолюдья и шума, меня невольно привлекли звуки чарующей музыки, и я оказался, точно пробудившись от сна, в самой гуще толпы, на лужайке, где по вечерам собирается избранное общество города и бродячие певцы и музыканты, играющие на лютне, на мандолине, на виоле,[218] на трубе и на букцине,[219] услаждают его своим пением и игрой.
212