Теперь же пришло время поговорить о Шарле Бодлере как о художнике.
III
Поэтика Шарля Бодлера, даже если бы он не постарался выразить ее основные принципы несколькими довольно четкими фразами, проявляется с достаточной ясностью в самих его стихах, а вкратце может быть изложена в этих строках, взятых из двух предисловий к его превосходному переводу Эдгара По, а также из других лежащих передо мной сочинений:
«Тьмы людей воображают, что цель поэзии — обучение чему-либо, что она должна либо укрепить совесть, либо предъявить хоть что-нибудь полезное… Поэзия, если только захочешь углубиться в себя, вопросить свою душу, припомнить свои былые восторги, не имеет иной цели, кроме себя самой; она не может иметь никакой иной цели, и ни одно поэтическое творение не будет столь великим, столь благородным, поистине столь достойным называться поэзией, как то, что пишется единственно ради удовольствия написать стихи…»[14] — «…он окончательно установил условие, при котором может появиться произведение искусства, каковое условие есть исключительная любовь к Прекрасному — Навязчивая идея»[15].
Нужно быть господином д’Антрагом, чтобы не приветствовать эти здравые идеи, изложенные столь чеканным, ясным и простым слогом, чистейшим образцом прозы и подлинной прозой поэта. Несомненно, Искусство не зависит от Морали, так же как и от Политики, Философии и Науки, и Поэт впредь не обязан отчитываться перед Моралистом, Трибуном, Философом или Ученым, равным образом и они не ответственны перед Поэтом. Несомненно, цель поэзии — Прекрасное, только Прекрасное, Прекрасное в своей чистоте, без примеси Пользы, Истины или Справедливости. Тем лучше для всех нас, если вдруг окажется, что произведение Поэта — случайным образом! — содействует справедливости или правде. Если же нет, тем хуже для господина Прудона. Что же касается пользы, этой неудачной шутки, мне кажется, не стоит впредь относиться к ней серьезно.
Другая выдумка, которую давно пора отправить в архив, выдумка не менее вздорная, но куда более опасная, ведь стоит только примешаться ребяческому тщеславию, как она способна оставить в дураках самих поэтов, — это Вдохновение. Вдохновение — экий балаган! Вдохновенные пииты — экие шарлатаны! Вот что об этом говорит Бодлер, и поэтам останется только поблагодарить его за справедливость суждения:
«…Насколько иные поэты притворяются, что они пребывают во власти самозабвения, и думают, зажмурясь, попасть в цель, насколько они веруют в хаос и надеются, что наугад подброшенные к потолку строки свалятся им на голову готовыми стихами… любители случая, фаталисты вдохновения… фанатики белого стиха»[16].
О лютни, арфы, туманные дали и треножники, всего несколько пренебрежительных и резких слов, и каково мщение, не правда ли? Сколь приятны для слуха эти звонкие удары, словно хлыстом по пояснице, так справедливо доставшиеся тем одержимым со всей их бутафорией, что шатаются по городу и возглашают Deus, ecce Deus! [17]под самым носом опешившего буржуа, уверовавшего, будто настали последние времена! Ну и что с того, что теория, которую они волокут за собой, так высоко возносит поэта, чье предназначение столь долго и столь абсурдно сводилось к роли инструмента в руках Музы, простой клавиатуры, которую открывают, закрывают и даже покупают, или того пуще — шарманки, губной гармошки или бог весть еще чего!(Непристойные идеи порождают столь же непристойные сравнения, простите!) О Муза! Не будем же больше профанировать это августейшее имя, так же как и имя Аполлона, — два самых великолепных символа, которые нам завещала греческая античность. Но ведь Муза — это не что иное, как воображение, которое вспоминает, сравнивает и воспринимает, тогда как Аполлон — воля, которая выражает, определяет и сияет, и ничего более. И, сдается мне, этого довольно.
«Страстотерпцам» точно так же досталось от Шарля Бодлера, как и их пособникам Утилитаристам и Вдохновенным:
«Итак, принцип поэзии выражен неукоснительно и просто в человеческом стремлении к высшей красоте, и проявляется этот принцип в восторге, в душевном возбуждении, — в восторге, ни в коей мере не зависящем от страсти, то есть сердечного опьянения, и от истины, то есть пищи для разума. Ибо страсть — естественна, даже слишком естественна, а потому способна привнести оскорбительный, нестройный тон в сферу чистой красоты, и слишком привычна, слишком несдержанна, то есть угрожает смутить чистые желания, изящную печаль и благородную разочарованность, что населяют потусторонние пространства поэзии»[18].
15
Бодлер «Теофиль Готье» (1859), речь идет о романе Теофиля Готье «Мадмуазель де Мопен». Перевод Е. Баевской.