Переход от «чистой литературы» к «искусству действия», который «приблизил меня к живой жизни, к существам из плоти и крови», Моррас позже назвал «главным моментом своей жизни» (MMI, 47–48). Многих это удивляло. Жан Мадиран, один из последних непосредственных учеников Морраса, писал: «Такой выдающийся писатель! Такой поэт! Другие поэты и прозаики первого ряда тоже занимались политикой, но изредка и по случаю, и в их библиографии по количеству и по качеству преобладали литературные произведения. Большинство выдающихся мыслителей касалось политики, но не посвящало ей всю жизнь и лучшие труды. Моррас является исключением, посвятив всего себя политике». И неожиданное – но лишь на первый взгляд – сравнение: «В истории мысли политика Морраса имеет самого выдающегося и благородного предшественника – она насквозь платонична. Задолго до Морраса Платон делал всё ради политики. Задолго до Морраса Платон, создатель философии и князь поэтов, пожертвовал ради нее даже поэзией. Для Платона, как и для Морраса, искусство, мысль, поэзия – всё существовало только как проявление политической воли» (JMM, 54–55; написано в 1958 г.).
Моррас рано осознал себя противником Третьей республики – не просто конкретного режима, но государственного строя, в котором «интересы, чувства и воля партий преобладают над интересом большинства французского народа, над национальным интересом» (МЕМ, xx), – однако не сразу стал монархистом. «Я чувствую, что традиционная монархия мертва», – писал он Пенону в июне 1892 г., когда уже сотрудничал в монархической прессе, добавив: «…но мы как никогда близки к якобинско-социалистической диктатуре. <…> Республиканская идея умирает, но орлеанистская идея мертва» (СМР, 362–363).
Первой политической страстью молодого литератора стала идея децентрализации и возрождения исторических провинций. В Париже юноша, вспомнив свои корни, всерьез занялся провансальским языком и примкнул к общественно-литературному регионалистскому движению фелибров, с вождем которых – знаменитым поэтом Фредериком Мистралем – познакомился в августе 1888 г. Фелибры присудили Моррасу премию за речь о поэте Теодоре Обанеле; ее отдельное издание в 1889 г. стало первой из его многочисленных книг.
Кампания за децентрализацию приобщила Морраса к текущей политике. Говорят, что настоящая Политика начинается с определения Врага. Для Морраса это «наши евреи, наши протестанты, наши метеки и наши франкмасоны» (KET, 46). Что это значит конкретно? «Евреи чужды французской расе по определению. Протестанты, хоть и французского происхождения, век за веком отдалялись от национальной цивилизации, проникаясь англо-германскими влияниями. <…> Между евреями и протестантами находятся их прислужники масоны. Наконец идут “метеки” – зачастую евреи, масоны и протестанты, зачастую лично не принадлежащие к ним, но связанные с ними фактом незнания, непонимания или неприятия совокупности чувств и интересов нашей страны» (MPR, 81).
Кто такие «метеки»? В одноименной статье, опубликованной 28 декабря 1894 г., Моррас первым во Франции ввел в актуальный обиход этот термин из лексикона Древних Афин, обозначив им «иностранцев, терпимых и даже охраняемых законом», но находящихся под надзором властей и не имеющих прав гражданина полиса[9]. «Гостеприимное, вежливое, сердечное, даже ласковое слово “метеки”, – пытался объяснить он, – означает “те, кто живут в нашем доме, но не являются членами семьи”»[10]. Именно его Моррас применил к самому себе, сказав, что в Мартиге он – «чужак». «Мои предки были метеками, но хорошими метеками, полезными», – заметил он с юмором в письме к Барресу (ВМС, 429).
Академия включила слово «метек» в словарь французского языка только в 1927 г., когда оно уже прижилось – не без влияния Морраса – для недоброжелательного обозначения иностранцев как «чужаков». «Определение смысла слова – дело не его творца, но тех, кому свыше вверено попечение о языке, прежде всего Французской академии, – заметил немецкий франкофил Фридрих Зибург как будто именно про данный случай. – Новым словам приходится долго томиться в прихожей, прежде чем их допустят в святилище словаря. По большей части это не столько новые слова, сколько иностранные, заимствованные и переделанные на французский лад» (SDF, 195).