– Неужто на Киев уйдут? – спросил сам себя Михайло, провожая взглядом голову печенежского войска до левой башни. Но клубы пыли пересекли дорогу, что идет в сторону Киева, и двинулись вокруг крепости к Перунову оврагу.
– Обступить нас хотят, – проговорил с хрипотцой в горле бондарь Сайга.
– Сколь их нечистая сила нагнала на Русь, – сокрушался Михайло. Он опустил к ноге ненужную пока сулицу[34] – не приблизились находники, устрашились глубокого рва да высокого вала. И еще, наверно, густой ряд копий на стене смутил их. Встали на расстоянии, чуть поболе перелета стрелы, табунятся на месте.
Рядом с Михайлой оказался ратай Антип. Не один пришел. Вон их сколь перемешалось с дружинниками. Кто с чем в руках, иной и с простыми вилами-тройчатками. У Антипа – топор на длинной рукояти.
Михайло знал ратая, ковал ему прошлым летом железный наральник. Да и кто из ратаев при нужде не стучался в дом кузнеца? Янко, завидев ратая Антипа, покрылся легким румянцем, отвернулся лицом к степи, радуясь, что спаслась от печенегов семья Антипа. Михайло знал, что сыну приглянулась старшая дочь ратая, черноглазая и насмешливая Ждана. Видел тот ее на игрищах купальских в Белгороде – с той поры и начал Михайло вено готовить, Янку о том не говоря ни слова.
– Спас тебя бог, ратай Антип. Утек ты от печенегов.
– Бог спас, то так, кузнец Михайло, – отозвался негромко Антип. – Кабы не Славичева застава, быть бы нам в рабстве.
Михайло посторонился, уступая место Антипу у частокола, сказал:
– Великий подвиг совершили дружинники, собой крепость прикрыли. Видел, как закуп Могута жену Славича Любаву едва успел со стены снять? К мертвому живая хотела уйти. Не повредилась бы разумом с горя, о том боюсь. Сына малого сиротой вовсе оставит.
– Горя нам теперь на всех хватит.
– Да, друже Антип, – согласился Михайло, – чем-то кончится для нас набег печенежский? Туга[35] немалая ждет и горожан, и пришлых с поля. Есть-пить всем надо. Из Киева помочи не ждать нам скоро. А люду в крепости укрылось тьма, смотри, места свободного совсем мало на улицах.
С помоста им были видны узкие улицы с густыми подзаборными зарослями зеленой лебеды. Терем князя с блестящими на солнце слюдяными окнами стоял близ Ирпеньской стены, вокруг терема – крепкий дубовый частокол. «Крепость в крепости», – подумал Антип. Правее, к Киевским воротам, виден терем посадника Самсона со многими пристроями и клетями во дворе. С другого боку княжьи хоромы подпирались теремом волостелина Сигурда. Чуть поодаль стояли пятистенные срубовые избы торговых мужей – добрые избы, с крытыми навесами и со многими переходами. Вокруг торга шли избы ремесленного люда – кузнецов, тульников[36], бортников и прочих, – посаженного князем Владимиром на жительство да для защиты крепости многолюдством. У крепостных стен и в их постоянной тени, словно огромные муравейники, выпирали из-под земли покатые, поросшие бурьяном крыши землянок вольных ратаев, закупов, рядовичей да подневольных холопов, если холопу не находилось места в хозяйских просторных дворах. И по всем улицам – телеги и кони, скот, кричащие от страха жены и чада[37].
– Чем люди кормиться станут? – со вздохом проговорил Антип. – Ведь не на день-два пришли печенеги!
– О том и я думаю – чем? Торговые мужи за корм золотники, куны да резаны[38] спрашивать будут. Много ли их у ратаев – про то и мне ведомо.
– Твоя правда, Михайло. На бояр да на торговых мужей нам не опереться. У них свой прищур глаза на огонь, у нас свой. Голод скорее печенегов ударит в ворота. Не все, конечно, но есть и такие, среди знатных мужей, которые болотной кочке подобны. Думаешь опору найти, наступая на нее, а под ней бездна темная, погибель страшная…
Михайло, жалея ратая, предложил:
– Иди ко мне в кузницу, вдвоем мы на корм себе отработаем: воевода Радко заказ дал – оружие чинить, в сечах попорченное. И жить на моем подворье будешь.
Ратай Антип согласился с радостью: тревожился только что – ночь скоро наступит, где детям голову приклонить?
Снова смотрели, как ввечеру подходили к Белгороду отставшие отряды войска, как на холме, близ которого пали смелые дружинники со Славичем, поднялся белый шатер Тимаря, а вокруг разбили свои шатры многочисленные князья. Пала ночь, и принесла она белгородцам тревогу осады. Только один перелет стрелы разделял теперь русичей и передовые печенежские дозоры. Тьма окутала землю и небо. Лишь желтые огни сторожевых костров высвечивали неясные фигуры всадников. Да крупные звезды Большой Медведицы стояли, не мигая, над долго не засыпавшим городом.
До света не смыкали глаз сторожевые дружинники, меряя шагами помост на стене. И всю ночь налетавший со степи ветер нес горький дым вражеских костров.
Перунов овраг
А по тых мест молодому славы поют,
А по тых мест слава не минуется.
Не открывая глаз, в полусне еще, Вольга зашевелил ноздрями и втянул в себя свежий утренний воздух, а вместе с ним запахи мокрой травы, душистого чебреца, прелых листьев и близкого берега реки.
«Мать Виста, поди, дверь открытой оставила, а со двора свежий воздух в горницу идет», – подумал Вольга, но потом сообразил, что во дворе у них чебрец не растет. «А может, старейшина Воик рано поутру принес с поля свежего чебреца да разложил на полавочках сушить в зиму от хвори?»
Рядом раздался яростный сорочий крик. Вольга вскочил, головой ткнулся в жесткие ветки бузины и присел. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним? Почему спал не на широком ложе за очагом, а на траве? Почему над ним шумят листьями деревья вместо привычного с малых лет звона наковальни за стеной избы?
Вольга повернул голову влево: в утренней прохладе Боян и Бразд тесно жались друг к другу. И вспомнил все – печенеги! Это из-за них друзья не смогли вернуться в город! Поздно расслышали сквозь гомон леса удары сторожевого колокола, а когда выбежали к опушке и упали в траву, все поле перед Белгородом было уже под печенегами…
Вольга поднял с травы нож с широким лезвием, прислушался: вдруг рядом находники рыщут? Но все было тихо, даже сорока куда-то снялась с ближних веток. Осторожно вылез из-под куста, осмотрелся. Густой туман уже поднялся от реки вверх, открылась степь перед городом, вся в дыму бессчетных костров. И на этой стороне реки, на луговой, тоже стояли печенеги – обложили крепость со всех сторон.
Глядя из кустов, Вольга прикидывал, откуда легче незаметным дойти до вала. Перед Ирпеньскими воротами место открытое, сразу же приметят и схватят. Не лучше ли обойти луг дальним краем, лесом, который растет по западным холмам? А потом перейти реку и укрыться в Перуновом овраге? В том овраге заросли непролазные, от него до оврагов Трех Богов, которые сходятся воедино у рва возле Киевских ворот, не более версты, можно пройти по краю речного обрыва, дождавшись ненастной ночи… А из трехпалого оврага на вал взобраться – какой труд? Там каждый куст ведом, не один раз играли в междуовражье.
Был Вольга и на старом требище[39], у холма над дальним оврагом. Ему старший брат Янко рассказывал, что плакал старейшина Воик, да и не он один, когда дружинники, исполняя повеление князя Владимира, срубив, бросили Перуна в овраг. С той поры и прозывается тот овраг Перуновым. И по сей день еще тайно ходят на старое требище те, кто в душе не отрекся от старой веры. Но мало уже таких: суров к ним князь Владимир, держит во врагах своих.
– Вольга! Ты куда делся? – раздался за спиной испуганный шепот младшего Бразда.
– Здесь я, – так же тихо отозвался Вольга. – Идите ко мне, да стерегитесь, печенежские конники близко.
К Перунову оврагу шли сквозь густой лес, имея ирпеньский луг по правую руку. Продирались по зарослям мелколесья, перелезали через буреломы. Местами по склонам холмов заросли были столь густы, что надо было выходить из леса и ползти в траве, по самому краю луга, опасаясь внезапного наезда конных печенегов. Пополудни, изрядно устав и изодравшись, вышли к реке, спустились от Белгорода вниз по течению. Остановились в камышах, на отмели. Вольга осторожно выглянул – крут и высок противоположный берег! И пуст, врагов на нем не видно, а совсем рядом темнеет буйной зеленью Перунов овраг.