Лошади шли той мелкой, нетряской рысью, которая здесь зовется шохшиг. Бух-бух-бух-бух — свой мерный ритм отбивали копыта. Но он скорее ощущался телом, чем слышался, — удары тонули в сухой земляной пыли. Мне казалось, что я и сплю, болтаясь в седле, и бодрствую одновременно. И вижу, и не вижу. Свои колени, переметные сумки с едой и водой, ноги, опирающиеся на стремена, лошажьи плечи, двигающиеся вперед и назад…
Чтобы выплыть из этого забытья, я оглянулась на Дашку. Она тряслась справа и немного позади меня, расслабившись, распустив поводья, почти уткнувшись подбородком в грудь. Голова ее крупного по монгольским меркам серого коня сонно болталась где-то около моего колена, нижняя губа отвисла, глаза были закрыты. С таким же точно видом, наверное, бежал и мой маленький хитрый гнедой.
Но если я почти сплю, теряя счет времени и пространства, если спит в седле Дашка, если спят на ходу наши кони, то кто ведет нас, кто смотрит вперед, держит хоть какой-то ориентир в этой сине-коричневой пустоте? Куда мы едем, черт побери?
Последнее я сказала почти вслух. Наподдала слегка ногой по морде Серого, отчего тот вскинул голову, сбился с шохшига и вернул в реальность Дашку.
— Что? — тут же испуганно вскинулась она.
А я вытащила из кармана камуфляжных штанов карту. Мы остановили коней.
— Я же говорила, надо было взять проводников! — тут же вставила свою любимую фразу Дашка, потягиваясь в седле и озираясь по сторонам.
У подножия горы Хад-Овоо мы свернули с дороги, что вела от Эрдене-Худаг в Галбынговь, запаслись водой и едой в Улзийт и направились ровно на юг. При себе у нас была карта, где старым монголом строго на юге от Хад-Овоо, за солончаком, был нацарапан кривой маленький крестик — цель нашего путешествия, монастырь Зууне-Харын. Сверяясь по солнцу, компасу, навигатору и карте, мы двигались в пустоте, лишенной каких-либо ориентиров. “Недалеко это, дней пять, а о-двуконь — три”, — напутствовал монгол. На “о-двуконь” у нас не было денег. Но и без сменных лошадей, по нашим расчетам, вчера мы должны были миновать солончак, а сегодня днем — добраться до монастыря.
— Надо было взять верблюдов! — снова высказалась Дашка, вытирая со лба пот.
В общем-то, понятно, что она хотела сказать: мы заблудились.
— Сама знаешь, что уж теперь, — сказала я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие.
Вялые, обвисшие переметные сумы болтались у меня за коленками: для нас вода еще была, для лошадей — уже нет.
Я с умным видом приподнялась на стременах и внимательно оглядела горизонт. Не было ничего, ровным счетом ничего, за что мог бы зацепиться глаз. И только воздух кругом, само пространство было густым, таким плотным, что приходилось через него продираться, даже просто вскидывая ко лбу руку, чтобы вытереть пот.
— Тебе не кажется, что мы вовсе не в пустоте? — решила поинтересоваться я у Дашки. — Как будто кроме нас здесь еще много-много… всего. Просто мы этого не видим.
— Кажется, — охотно согласилась она. — Только я не могу понять чего.
Я надвинула панаму на самый нос и тронула коня вперед, прямо на ослепительное солнце, висящее в пустоте.
— Чем дольше я нахожусь здесь, тем больше мне кажется, что это… ну, то, что кругом, здесь… что это — время. У нас на севере — лес. Трава, кустарники, деревья. Они поглощают время, они им питаются, вбирают его в себя, формируя свои годовые кольца. А здесь нет ничего живого. И время остается невостребованным. Оно бесконечно наслаивается пластами, если так можно выразиться, друг на друга. Минута на минуту, час на час, год на год, век на век…
Дашка ехала со мной стремя в стремя, как будто прижималась ко мне в испуге. Или это я приписывала ей свое состояние? Чем больше я говорила, тем все больше пугалась сама.
Я посмотрела на Дашку.
— Как будто все эпохи, все великие народы никуда не ушли отсюда, как будто все битвы происходят здесь разом и прямо сейчас, — она с трудом выговорила это и побледнела.
Мы одновременно в ужасе обернулись, как будто сзади в нас могла прилететь стрела.
— Как будто стоит пришпорить коня, чтобы он сделал прыжок и…
И я в ужасе вцепилась в подругу, вдруг поверив, что она действительно собралась отправиться куда-нибудь во времена Чингисхана из школьного учебника по истории.
— Напугала! — Дашка вырвала руку. — Ты что так неожиданно вцепляешься?! У меня волосы дыбом встали. Везде, — нервно рассмеялась она.
Я хотела что-то ответить, как…
Прямо верхом я оказалась в толпе монахов в ярких красно-желтых дээлах [9], которые были напуганы моим появлением не меньше, чем я сама, и в ужасе кинулись в разные стороны. Испуганный конь прыгнул что есть силы в сторону. Закрутились блестящие “колеса Мани” — буддийские молитвенные барабаны…
— Маша! — раздался откуда-то с небес приглушенный, но такой знакомый голос, и…
Я снова была рядом с Дашкой. В седле. В пустоте. С выпрыгивающим из груди сердцем.
Но не успела я ничего сказать, как мимо нас…
Проскакал всадник. И крикнул:
— За мной!
По-русски.
Мы, не понимая совершенно, что происходит, помчались следом. Напряжение, скопившиеся за последние дни, страх, беспомощность, отчаяние и надежда гнали нас вперед. Куда? За кем? Мне казалось, что еще секунда, и я наконец все пойму, все и сразу…
И тут я вдруг понял, что я — женщина.
Продолжая нестись вперед на уже неуправляемом коне, я в ужасе, бросив поводья, вцепился в собственные крепкие груди — не меньше, чем четвертого размера.
На меня — обалдевшего, с выпученными глазами и отчаянно хватающегося за грудь — с удивлением смотрела скакавшая рядом неизвестная мне девушка.
— Бретелька порвалась? — участливо спросила она.
— Би чамдт хаэртай [10]! — прогремело у меня в ушах. Знакомым голосом бабы Лены.
Я, Антон Непомнящий, очнулся в мокрой траве на берегу северной реки Поной и, не разбирая дороги, на четвереньках пополз в туман. К тому, что во сне — в другой жизни? — другом измерении? — меня звали Миша, я почти привык, но Маша — это уже был перебор.
И тут я наткнулся на почти новенькую, целенькую байдарку с палаткой, спальными мешками, провизией, котелком и прочим нехитрым скарбом путешественников. Я приник всем телом, щекой к шершавому боку байдарки:
— Би чамдт хаэртай, сёй, сёй, мать твою за ногу! — и заплакал.
Автоматически я нашарил среди пожитков в байдарке белую пластиковую пятилитровую почти, но еще не совсем пустую канистру. Из горлышка смачно пахнуло парами этилового спирта. Я щедро налил его в лежавшую рядом алюминиевую кружку, разбавил водой Поноя и выпил. Закусив сделанным по ГОСТу “Завтраком туриста”. А потом нечеловеческими усилиями вытолкал — один! — байдарку в реку.
— Мать моя женщина, праудедки, Катька, хариусы — Господи! — вывези меня в Чальмны Варэ! — взмолился я, лег на дно байдарки, головой на нежно-голубой спальник, сложил руки на груди и закрыл глаза.
Течение понесло меня.
Бух-бух-бух-бух — болталось на ниточке и отсчитывало ритм разогнанное алкоголем сердце. Мне виделись какие-то страшные старухи с обвисшими до пояса грудями, тянущие ко мне руки, хватающие меня. Мне казалось, что я — Картограф, Хранитель карты — миллионы лет сижу где-то глубоко под землей и постоянно рисую, черчу, размечаю на бумаге города и деревни, горы и океаны, дороги и болота, бывшие и будущие, красивые и безобразные, хорошие и плохие… А если я вдруг останавливаюсь, обессиленно опуская руки с кровавыми мозолями на пальцах, то гадкие старухи хватают меня своими мертвыми, холодными пальцами за пятки, и я в ужасе начинаю снова рисовать карты, тем самым спасая Россию…
Я очнулся в холодном поту и с мокрыми, заледеневшими ногами. В висках пульсировал страх перед женщинами, который до этого я успешно скрывал сам от себя.