Такие люди, как П. Я. Чаадаев (в первой половине своей жизни), Мартынов, Герцен, приходили к совершенному отрицанию русской культуры, для пересоздания ее обращались к Западной Европе, даже совсем уходили в нее, как Мартынов — в иезуитство, Герцен — в среду революционеров. Им, по замечанию К. Леонтьева, недоставало истинного понятия о национальности. Во многом их мысли созвучны были тем, что развивались в аристократических салонах Запада: Россия не только гигантски лишний, громадный плеоназм[5], но даже положительное, весьма трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей общечеловеческой, то есть европейской или германо-романской, цивилизации.
О характерных мыслях, вынашиваемых в среде европейских идеологов, писал Н. Я. Данилевский: «Если Русь, в смысле самобытного славянского государства, есть препятствие между европеизмом и гуманитарностью и если нельзя притом, к сожалению, обратить ее в tabuba rasa[6] для скорейшего развития на ее месте истинной европейской культуры, pur sang[7], то что же остается делать, как не ослаблять то народное начало, которое дает силу и крепость этому общественному и политическому организму? Это жертва на священный алтарь Европы и человечества».
Славянофилы, напомним, нашли основную силу внутренней правды в русской земельной общине, в которой все связаны узами взаимной поддержки, «где дарование, счастие, личные интересы добровольно подчиняются общему благу, то есть где царствует внутренняя правда, выражающаяся внешним образом в народных обычаях и сходках». Ее они и считали той ячейкой, из которой развилась русская государственность и вся наша историческая жизнь.
«Простой народ есть основание всего общественного здания страны, — писал К. Аксаков. — Источник общественного благосостояния и источник внешнего могущества, источник внутренней силы и, наконец, мысль всей страны пребывает в простом народе».
«И для России трагедия заключается в том, — говорил он, — что с петровских времен произошел отрыв верхов от народа. Противоречия, возникшие между ними, начавшие развиваться с начала осьмнадцатого века, ведут к катастрофе».
У Елагиных же в салоне говорилось о том, что со времен Петра, по воле его Россия раздвоилась. Низы продолжали жить прежней жизнью, с ее идеалами и святостью, а верхнее сословие постепенно, под влиянием нахлынувших иностранцев, чаще всего ненавидевших Россию и преследовавших корыстные интересы, таких, как Франц Лефорт, Патрик Гордон и др., все более становилось космополитическим.
Да, жаркие споры разгорались, когда славянофилы и западники принимались рассуждать о петровских преобразованиях, роли самого императора в судьбе России, об отношении России к Западу, путях развития родной страны. Мысли высказывались противоположные, и становилось понятным, что разрыв между недавними друзьями неизбежен.
Западники возвеличивали Петра Первого, убеждая, что он своей волей, умом, деятельностью неутомимой вывел Россию на европейскую дорогу, приобщил к общеевропейской цивилизации. Из варварской, по их понятиям, Россия превращалась в развитое государство. Они говорили славянофилам:
— Нападая на просвещенный Запад, вы принижаете себя. Не великим ли итальянцем построен Кремль, не немцы ли многое сделали для России в науке, искусстве? Не европейский ли абсолютизм, утвердившийся в России с петровских времен, выдвинул Россию в ряды цивилизованных стран.
Славянофилы утверждали, что петровские реформы нарушили естественный ход развития Руси, сдвинули ее с национального, самобытного пути, отличавшего ее от стран Европы.
— Неразборчивое усвоение чужого дало излишнее господство иноземцам и подорвало одну из важнейших основ для охраны народной самобытности, — чувство и сознание своей народности, — говорили они.
Профессор М. О. Коялович, которому не чужды были мысли славянофилов, через несколько лет, как бы в развитие их мыслей, писал:
«Русская историческая жизнь выработала ясное, всеобъемлющее указание на… границу между своим и чужим, — именно православие. — Но известно, как легкомысленно и безрассудно Петр оскорблял и унижал это русское историческое начало в первую половину своего царствования. Его шутовские религиозные потехи оставляют несомненное доказательство, что Петр был жертвою иноземных интриг против православия. Потом Петр понял свою ошибку и строго охранял православие, даже подчинил иноверное духовенство св. синоду. Но ошибка уже была сделана, и последствия ее больше и больше вторгались в русскую жизнь».
Нельзя было, рассуждая об отмене патриаршества Петром Первым, принижении общественного положения священнослужителей, секуляризации церковных имуществ и т. п. в период правления Екатерины Второй, видя усиливающееся влияние католической и протестантской церквей, не прийти к мысли, что кто-то планомерно стремился подчинить Россию своему влиянию, лишить ее самостоятельности, что все эти иезуитские школы и пансионы, возникающие, как грибы после дождя, масонские ложи, в которые принимались высшие сановники, преследовали одну, далеко идущую цель — низвергнуть Россию.
Кому-то нужно было лишить русских их веры, их идеологии, лишить национальных начал, ибо известно, основу каждой нации составляет ее идеология, для русских это — православие.
Размышляя над мрачными событиями русской жизни, когда во времена правления Анны Иоанновны засилье иностранцев было столь велико, что впервые возникла опасность стирания с лица земли Русского государства, когда к власти приходили лица, откровенно ненавидящие русских людей и использующие их труд, их самих как сырье для своих нужд, нельзя было не думать о том, что все это являлось итогом петровских преобразований.
Эксплуатируя русский ум, русскую совесть и сердце, иностранцы поглощали и материальные средства, и силы России.
Немудрено было в таких условиях дворянину и нигилисту, черпающим свое образование из чужого источника и считающим все национальное бедным и ничтожным, подзабыть, что в «неразвитой» «темной» России, в ее древней русской словесности такие богатства, о которых Европе приходилось мечтать. Так, когда в самой Англии и Франции не существовало литературы, в России уже были шедевры словесности.
И стоило С. П. Шевыреву начать говорить о том в публичных лекциях в университете, как среди противников славянофилов поднялся настоящий переполох.
Наш нигилизм, нигилисты хотели вопреки всему, чтобы Россия была «plus européene que e’Éuropa»[8] — замечал современник.
О том же писали журналы, особенно петербургские: «Отечественные записки», «Современник». Западники всячески чернили славянофилов.
Тот же Грановский (по словам друга его юности Григорьева, как профессор он был лишь «вдохновенный актер истории» и как ученый не отличался ни самостоятельностью, ни оригинальностью, являлся «почти совершенно пассивным передатчиком усвоенного материала, не судьею дела, а докладчиком фактов и выработанных другими воззрений на них») писал с возмущением одному из своих адресатов: «Ты не можешь себе вообразить, какая у этих людей философия. Главные их положения: Запад сгнил, и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Петром. Мы отрезаны насильственно от родного исторического основания и живем наудачу; единственная выгода нашей современной жизни состоит в возможности беспристрастно наблюдать чужую историю; это даже наше назначение в будущем; вся мудрость человеческая истощена в творениях св. отцов греческой церкви, писавших после отделения от западной. Их только нужно изучать: дополнять нечего, — все сказано. Гегеля упрекают в неуважении к фактам. Киреевский говорит эти вещи в прозе. Хомяков — в стихах. Досадно то, что они портят студентов; вокруг них собирается много хорошей молодежи и впивают эти прекрасные идеи… Славянский патриотизм здесь ужасно господствует: я с кафедры восстаю против него, разумеется, не выходя из пределов моего предмета, за что меня упрекают в пристрастии к немцам. Дело идет не о немцах, а о Петре, которого здесь не понимают и неблагодарны к нему».
В пылу полемики профессор как бы забывал, что славянофилы вовсе не отрицали реформ Петра, наоборот, считали этот процесс естественным и необходимым для России. Говорилось о другом, что засилье немцев в Петровскую и послепетровскую эпоху отрицательно сказывалось на развитии русских начал в Русском государстве.