– Совсем голубые.
– И у паныча такие же…
– Что ты! Это только так кажется! У меня желтые!
– А есть еще братик или сестричка?
– Целых три сестры. Они бы тебе понравились!
– Отсиб! – оглушительно провозгласил гетман, и все резко повернули от себя – вправо. Ганка от неожиданности так и упала на Фридерика, а рядом один долговязый танцор споткнулся и растянулся на полу, к счастью не успев потянуть за собой свою даму. О медленной прогулке забыли. Начался общий пляс: притопывание каблуками, подбрасывание девушек кверху, кружение на одном месте и стремительный лёт вперед. Танцоры, разгорячившись, пели, выкрикивали: – Эй, хлоп! Дана-дана! – Отдельные хоры перекликались, отвечая друг другу с разных концов.
– Веселись, гуляй, разгорайся, мазовецкая кровь! Здесь, на Куявии, мы также покажем себя! – Фридерик старался не отставать от танцующих: ведь и он из Мазовии! Пляска и песня – одно целое, одна душа! Веселье разгоралось, как пожар; казалось, оно охватило всех: подпрыгивали и кружились дети, выкидывали коленца старики. Теща кузнеца, подбоченясь, приплясывала одна, без пары, и припевала:
Но ее заглушал мощный хор молодых хлопцев, налетевших издалека, подобно жаркому вихрю:
Казалось, они скачут на разгоряченных конях.
– Каково?! – кричал Домек, проносясь мимо. Он, кажется, готов был танцевать всю ночь, до рассвета. И громко пел:
Хотя он вовсе не был мазуром. А также и забиякой.
Но Фридерик уже чувствовал усталость…
Да и то сказать – ночь быстро пролетала. Уже не все гости принимали участие в огненном мазуре. Нашлись одинокие меланхолики, которые стояли в стороне. Две девушки гуляли вдалеке, обнявшись. Еще несколько фигур бродило на лугу. И какой-то неприкаянный хлопец слонялся одиноко и напевал про себя:
Глава тринадцатая
… Что за странные звуки раздаются по вечерам со стороны пруда – не то смех, не то плач, не то крик о помощи? Это стонет неведомая птица, предвестница близкой осени. Так объяснила Ганка.
Раньше этих звуков не было слышно. Сегодня в первый раз за все лето…
– Теперь ночи уже прохладные, – заметил Фридерик, поеживаясь. – Чувствуется, что осень недалека…
_ Да, – отвечала Ганка, – а за ней зима!
– Зимой, вероятно, не так тоскливо.
– Да, снег кругом… Как саван…
– Ну что ты, Ганна!
… Над прудом поднимался туман.
– Что же ты, совсем не умеешь читать? – спросил Фридерик.
Ганка потупилась.
– Совсем не умею.
– Жаль. Я написал бы тебе письмо из Варшавы.
– Напишите, – сказала она тихо.
– Кто же тебе прочтет?
– Никто. Я никому не покажу.
– Какой же тебе толк в письме?
– Так.
– Да.
– Какой же? Что тебе нарисовать?
– Не знаю.
– Может быть, тебя? Как ты пела на заборе?
– Да. Но письмо – тоже.
– Ты же его не разберешь? Молчание.
– Зачем же оно тебе?
– Так.
…Снова послышался хохот или крик, только еще страшнее, чем прежде.
– А люди говорят, это не птица… – сказала Ганка.
– Кто же?
– Вила.
– Вила? Русалка?
Об этом он слыхал. Девушка бросилась в реку и там сделалась русалкой. В светлые, лунные ночи она выплывает на берег.
– …К берегу подходит старуха, – таинственно зашептала Ганка, – и приносит младенца, красивого, как месяц. – Выходи, Кристина, – кличет она, – покорми свое дитя! – И выходит Крися на берег, и кормит дитя, и обливает его слезами.
– А ты отчего плачешь?
– Так. У меня сестра здесь утонула. Давно… Рассказывали и по-другому. Несчастная вила не может ни петь, ни плакать. Это ей наказание за то, что наложила на себя руки, самовольно покинув землю раньше, чем бог призвал ее. Выходит она по ночам на берег, смотрит в ту сторону, где ее родное село, и вспоминает свою беду…
– По-моему, это не польская песня. Но очень хороша!
– Здесь были девушки из Литвы и с Украины. Может, они привезли…
– А дальше что?
– А дальше – вспомнила свою жизнь. Хотела заплакать – не смогла, хотела запеть – не смогла. Сотворить молитву забытую хочет, Нет для ней молитвы, – и она хохочет.
– А люди думают, что это сова кричит или другая птица…
– И какой конец необычный: интервал на терцию вниз!
Ганка не спросила, что это значит: она поняла. Конец песни и ей больше всего нравился. Она поглядела вдаль. Темно-темно, ничего не видно, и на небе ни одной звезды. Кончилось лето…
Домек Дзевановский провожал Фридерика на станцию. Сам он оставался на несколько дней в Шафарне; уроки в лицее еще не начинались, но Фрицек так соскучился по дому, что решил уехать раньше. Ганка его не провожала – она еще третьего дня ушла на работы в соседнее село.
– Домек, знаешь, о чем я тебя попрошу? – сказал Фридерик. – Я не успел проститься с Ганной, передай ей от меня этот листок.
– Вот чудеса! Ноты?
– Это записанный мазур. Помнишь, я играл тебе?
– Про солнышко что-то. Помню. Но ведь она нот не знает!
– Ничего, она догадается.
Фридерик помнил, как однажды Ганка, победив свою робость, пришла в господский дом по приглашению Домека. Увидав ноты, она принялась перелистывать и рассматривать их с таким видом, точно умела их разбирать. Домек со смехом спросил, не споет ли она по нотам. Совершенно серьезно она ответила, что если бы ей хорошенько в них вглядеться, то она кое-что и поняла бы.
– Мне кажется, она будет рада этому подарку. А я ей многим обязан!
– Фантазия! – сказал Домек.
– Ой, нет! Я много думал об этом! Как это, в сущности, несправедливо, что вся слава достается поэту или композитору, а те, кто помогал ему, остаются в безвестности и нужде! Неужели ты не понимаешь?
– Да ведь это же темный народ! Они и сами не сознают своего дара! Мама говорит, что они и колдуют, и будущее предсказывают, и лечат порой очень хорошо – и все по наитию!
– Это доказывает, что у них талант и большой опыт.
– Боже мой, какой ты фантазер! Это у тебя влияние Тита!
– Ну, хорошо, не буду спорить. Ты только передай ноты. Хорошо?
…Ганка взяла листок из рук Домека, поглядела на него, потом на Домека. Впилась глазами в ноты, медленно провела пальцем по первой нотной строке. Ее губы шевелились. Сильно покраснев, она опять взглянула на Домека.
Когда же он ушел, она положила листок к себе за рубашку, поправила ее и побежала. Она бежала до пруда, вскочила на забор и, вытянув шею, стала глядеть вдаль, на проселочную дорогу. И хоть уже четыре часа прошло с тех пор, как бричка отъехала в Варшаву, Ганка продолжала смотреть на дорогу, прилежно следя за клубами пыли, за медленно передвигающимися повозками. Потом, услыхав голос сестры, зовущей ее издалека, она слезла с забора и, нащупав листок на груди, побрела домой. Скрипучее быдло поравнялось с ней на поляне. Крестьянин с трудом шел за телегой, и тоскливо глядели красные глаза волов.
Часть вторая
Глава первая
Варшавская консерватория состояла из двух отделений– собственно консерватории и высшего музыкального училища. В консерватории обучались исполнители, главным образом оперные певцы. Училище выпускало композиторов и теоретиков. Профессор Эльснер возглавлял училище, поскольку сам был и композитором и теоретиком.
Фридерик поступил в училище в тысяча восемьсот двадцать шестом году. Эльснер отобрал и представил в приемную комиссию две мазурки своего ученика, ноктюрн и фортепианное рондо,[3] уже напечатанное в Вене. Эльснер особенно рассчитывал на это обстоятельство, и не ошибся. Впрочем, ноктюрн и мазурки тоже понравились профессорам. Один из них сказал:
– Удивительно! Неужели ему только шестнадцать лет?
Эльснеру захотелось спросить в свою очередь.
– А сколько лет было Моцарту, когда он написал своего Митридата? – Но ограничился подтверждением: – Да, шестнадцать лет исполнилось первого марта.
3
Рондо – композиция своебразной «круговой» формы, характеризующийся многократной повторностью основной темы, чередующейся с другими, контрастирующими темами. По происхождению связано с народной музыкой (хороводная песня с куплетами и припевом).