— Так нужно делать каждую проверку: подавать команду и строиться. А теперь спать. Подъем в семь утра.
Он не спеша вынул пачку сигарет, достал одну, щелкнул зажигалкой и закурил. Дымок голубой струйкой потянулся от сигареты. Кто-то тяжело вздохнул. Вюртцель насмешливо посмотрел на моряков, сунул руку в карман и, как бы раздумывая над чем-то, снова вытащил пачку. Он достал две сигареты, подержал их на ладони и наконец протянул Линькову:
— На, Урий. Спокойной ночи.
— Видишь, уже «корешком» мне стал. Знает, как зовут. Живем, ребята! — засмеялся Линьков, когда Вюртцель вышел, и, чиркнув спичкой, сделал две глубокие затяжки. Потом он передал сигарету рядом стоящему. — Чтобы этой «трубки мира» хватило на всех. А эту, — Линьков подкинул сигарету, — выкурим завтра после обильного и сытного завтрака. Так?
В этот момент в дверь просунулась голова солдата. Он протянул руку и повернул выключатель. В комнате стало совсем темно. Кое-как подняли штору и в полутьме, ругаясь, начали забираться в койки. Скоро в комнате воцарилась тишина. Ее нарушали только тяжелые шаги часового, прохаживавшегося по коридору, да свист ветра за окном.
Так закончился первый день пребывания моряков в лагере-тюрьме «ILAG-99»[26].
Ровно в семь часов утра в комнате раздался голос Вюртцеля:
— Aufstehen![27]
Моряки начали вставать и спускаться вниз по каменной лестнице в умывальню.
В половине восьмого опять появился унтер-офицер и приказал строиться на плацу на проверку.
Потянулись во двор. Было холодно и ветрено. По небу ползли низкие тучи. Моросил дождь. Моряки, одетые только в костюмы, ежились от холода и переминались с ноги на ногу. Вюртцель, Мюллер и Гайнц проверили интернированных, выкликая каждого по фамилии. Потом на плацу появился комендант в сопровождении двух офицеров.
Вюртцель закричал:
— Achtung! — и подскочил к коменданту с докладом.
Комендант стоял, заложив руки за спину, и смотрел на моряков ничего не выражающим тусклым взглядом. В затянутом ремнями эсэсовском плаще, с поднятыми кверху плечами и огромным крючковатым носом, он еще больше, чем вчера, походил на старого ворона. Он был очень дряхл, этот полковник, вытащенный из архивов кайзеровского вермахта, и страшно горд тем, что снова служит «великой» Германии.
Комендант пожевал синеватыми губами и вдруг выкрикнул тонким голосом (почему-то с самого начала войны немцы разговаривали с моряками только на высоких нотах):
— Зарубите себе на носах: никакой коммунистической пропаганды! В лагере должно быть тихо. Вы интернированы и, к сожалению, подпадаете под особый закон. Хотя мы прекрасно знаем, что вы из себя представляете, — пока вы интернированные, мы будем соблюдать этот закон. Вы находитесь в особых условиях. Думаю, что после окончания войны вашей банде найдут более подходящее место. Правила поведения будут сегодня вывешены. Выберите доверенное лицо, с которым я буду иметь дело. Только с одним. Обслуживать будете себя сами. И помните о страданиях немецкого солдата. Хайль Гитлер!
Эту речь, путаясь и перевирая слова, переводил офицер, видимо, являвшийся переводчиком комендатуры. Комендант вздернул плечи, повернулся и покинул плац.
Моряки совсем замерзли, им хотелось поесть, выпить горячего чаю. Они проклинали этого выжившего из ума желчного старика.
— Экая сволочь! — стуча зубами, проговорил Линьков, обращаясь к стоявшему рядом Микешину. — Ему давно пора на тот свет, старой вороне, а он туда же, фюреру служить!..
Наконец моряков распустили. В этот день они узнали, что находятся в старинном замке Риксбург, который построен во времена Пипина Короткого, что замку более тысячи двухсот лет и что здесь раньше была тюрьма, потом лагерь туристов, потом снова тюрьма, возведенная теперь в ранг тюрьмы-лагеря для интернированных русских.
Риксбург располагался на высоте тысячи метров над уровнем моря, и потому тут почти всегда было пасмурно и прохладно. Тучи ползли низко, часто замок заволакивали туманы. А зимой его заносило снегом. Тогда попасть в Риксбург было очень трудно.
В Вартенбурге обитало всего десять тысяч жителей. Находился он недалеко от Нюрнберга и Мюнхена и очень далеко от любой линии фронта. Из окон замка в хорошую погоду виднелись крыши Вартенбурга и удивительно красивый лес, переливающийся осенними красками.
…Началось тягучее, однообразное существование. Жизнью это назвать было нельзя, — тем более что все напоминало о смерти. Морякам роздали алюминиевые бляшки с номерами. Каждая была пробита линией дырочек. В случае смерти обладателя бляшки она разламывалась на две части. Одну закапывали с умершим, другую оставляли в комендатуре для отчета.