— Ага, — вздыхала Яна, насухо вытирая глаза. — Як бы ж я знала. А то Гнат просил… А он такой… Чуть что не по нему, сразу выгоняет и говорит — другую найдет…
Судя по всему, энергичный Гнат использовал свою влюбчивую подругу в качестве связной. Да так, что та об этом и не подозревала.
В какой-то день в камеру привели еще одну девушку. Новенькая хмуро, ни на кого не глядя, подошла к свободной койке, присела на край. Была девушка такой спокойно-неприступной, что даже общительная Леся не решилась заговорить первой, лишь украдкой, искоса ее разглядывала.
Она была очень красивой, это Леся вынуждена была признать, хотя редко-редко девушки соглашаются, что есть еще, кроме них, разумеется, красавицы. Тонкое, надменное лицо. Удлиненный разрез темных глаз — строгих, почти отрешенных. Нежная, чуть смуглая кожа хорошо гармонировала с темными глазами и пухлыми, яркими губами. «Смуглянка», — подумалось Лесе. Она обратила внимание, как удивительно изящно сидит на точеной головке незнакомки корона из золотых кос. Казалось невероятным, невозможным такое сочетание: цвета спелой пшеницы косы и матовая смуглость лица. Это была та деталь, которая сразу выделяла девушку из разряда обычных и заставляла думать о том, что природа в своей мудрости может сплавить в цветок яркий луч солнца и темную кисею ночи. «Приметная особа, — отметила Леся, — такую опознать несложно».
Девушка встала, прошлась по камере, словно давала возможность полюбоваться, какая у нее красивая, грациозная фигурка, упругая, сильная походка, как хорошо, будто богатый наряд, сидят на ней простенькая вышитая блузка и расклешенная юбка из недорогого серого сукна.
«Благородной крови панночка, — Леся цепким взглядом оценила девушку, — такой бы на балах да по шляхетным гостиным красоваться».
— Вошла — поздоровайся, — сказала Леся.
— Здороваются, когда в хату входят, — неприветливо ответила девушка. Выговор у нее был мягкий, только некоторые слоги она произносила жестковато.
— Здороваются не с углами — с людьми, — не уступила Леся.
— День добрый, если вам от того легче станет. — Новенькая зло отвернулась к окошку.
Время от времени, словно тень, по лицу незнакомки скользила злая гримаса. И тогда красота ее сразу меркла, она становилась похожей на привередливую Оксану из бувальщин, рассказанных Гоголем про вечера на хуторе близ Диканьки.
В тот день новенькая больше не проронила ни слова. И когда утром с лязгом открылась дверь камеры, она так же молча, даже не глянув на своих случайных подруг, ушла по вызову следователя.
Возвратилась часа через два: такая же спокойная, неприступная, только усталость бросила легкую тень под глаза.
— Ну как там? — осторожно спросила Леся, кивнув неопределенно на дверь.
— Не понимаю, о чем вы, — резко бросила девушка.
— Понимаете! — обозлилась Леся. — Вы здесь недавно, а у меня — стаж…
— Не мое дело. — Девушка стала против Леси и в упор на нее посмотрела. — Не я вас сюда упрятала…
Леся подошла к стене, на которой выцарапана была длинная вереница палочек, провела пальцем по выщербленному цементу.
— На досуге посчитайте. Каждая — сутки. Это только здесь. Кое-что было и раньше. Я не хвалюсь, а говорю, что за это время многому научилась.
Девушка по-прежнему смотрела на нее с легким, высокомерным презрением:
— Я при чем?
Леся сделала небольшую паузу, чтобы слова ее прозвучали убедительнее:
— Здесь одной нельзя. Одиночка — самое тяжелое наказание. А ты, — она намеренно сказала этой гордячке «ты», — сама в нее рвешься, хотя рядом с тобой люди. Сдадут скоро нервы, заест тоска, и сама не заметишь, как сломаешься… — Леся сказала это и отвернулась, будто черту подвела: мое дело предупредить, твое — решать. Но в словах ее была правда, и даже толстенькая Яна своим красивым голосом подтвердила:
— Говорят люди: одинокую волчицу и плохой охотник подстрелит.
— Я не волчица, — обидчиво сверкнула темными глазами девушка.
Леся улыбнулась примирительно:
— Зато охотники идут по твоему следу. И неплохие, заметь.
В камеру вползли ранние сумерки. Там, на воле, было еще совсем светло, а здесь уже тени легли по углам, зачернили стены. Впереди был длинный однообразный вечер. И тишина, прерываемая лишь мерными шагами часового.
Разговор оборвался. Леся и не хотела его продолжать: на правах старожила она дала новенькой совет, а последовать ли ему — пусть сама решает. Она тихо, для себя, запела песню. Песня была о том, как тоскует человек, которому не дано стать соколом, и нет у него крыльев, чтобы покинуть землю и подняться в небо, далеко-далеко, за синие тучи. Вплелись в песню тоска и бессилие.
— Хорошо поешь, — задумчиво протянула девушка. — Ну-ка, еще…
— По заказу не могу. — Леся чуть приметной улыбкой смягчила резкость.
Потом за нею пришли.
Леся кивнула Яне и вышла из камеры, даже не взглянув на новенькую.
Когда затихли шаги, девушка повернулась к Яне.
— Кто она такая? — спросила властно.
— У нее и спрашивай, — недружелюбно ответила Яна. Она заметила, что Леся почему-то пререкалась с новой, не совсем было понятно почему, но симпатии ее были на стороне веселой и общительной Леси. Ишь ты, новая, как сова, уставилась, будто хочет испугать ее. Недаром Гнат говорил, что все городские девушки бесстыжие. А эта была тоже из городских, хоть и надела вышитую блузку. Ручки нежные, с такими за плугом не походишь, грасу [5]они не удержат. Вот Леся — другое дело, эта своя, хуторская, хоть и учительница. Гнат говорил…
— Откуда эта дивчина? — резко прервала неторопливые размышления Яны новая.
Яна лениво повела плечом.
— Может, со Львова, а то и из Ужгорода. Говорила еще как-то, что в Стрые жила. А еще вроде бы бывала в Каменце…
— Ты что, издеваешься? — вскипела новенькая.
Яна с медлительным равнодушием посмотрела на нее в упор. Ишь ты, губы дергаются, будто у припадочной. Куда и красота подевалась. Правду Гнат говорил, что настоящие украинцы на хуторах живут, а в городах те, кто омоскалился, забыл про этот, как его… дух предков…
— Так я же не знаю точно. Леся-учителька — так ее называют. Если хочешь про нее больше узнать, спроси у самой, когда вернется.
Леся пришла через несколько часов, и походка у нее была медленной, неровной, неуверенной. Казалось, идет по шаткому настилу и боится поскользнуться. Куталась она в платок, туго наброшенный на плечи, на щеках играл яркий, нездоровый румянец. Она устроилась на койке, повернулась лицом к холодной стене и не проронила ни слова. А утром поднялась снова бодрая, в глазах — смешливые искринки.
— Ну вот, подруженьки, — звонко проговорила, — бог даст, скоро я вас покину.
Яна широко раскрыла свои круглые глаза, изумленно уставилась на Лесю.
— Следователь сказал?
— Пока нет, но я сама чую: к этому дело идет.
— Передашь тогда весточку моему Гнату, — мечтательно протянула Яна, — расскажешь ему, как я его кохала, как в этих стенах сырых только про него одного и думала…
— Обязательно, — охотно пообещала Леся, — если бродит еще твой Гнат по лесам да встречусь с ним на узенькой дорожке, то передам, как ты страдала и молилась на него, как на икону… Может, и помилует меня, не прирежет, — неожиданно добавила она.
— Да что ты! — встрепенулась Яна. — Мой Гнат не такой…
— Ага, — продолжала иронизировать Леся, — не такой: он девушек не режет, только насилует…
Пока Яна переводила дыхание от возмущения — Гнат ведь для нее, несмотря ни на что, оставался воплощением всех добродетелей, к Лесе подошла новенькая.
— Нам пора познакомиться, — твердо выговаривая согласные, сказала она. — Меня зовут Ганна, Ганна Божко. — И протянула руку.
Она приветливо улыбалась, и Леся подумала, что улыбка этой дивчине к лицу: она немного смягчала бросающееся в глаза высокомерие.
— От и добре. Мое имя ты уже знаешь. — Леся небрежно стиснула ладошку Ганны, отметив, что мягкая она, ухоженная.