Некоторое время есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, делал опасные выпады. Его клинок часто зловеще блистал перед Тимофеевыми глазами. В один из моментов голова Тулагина действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.
Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.
Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:
— Береги голову.
Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.
В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен[4]. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую — не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.
В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.
И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!
Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и… мать!» — и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.
Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.
— Помогите же мне! — вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.
Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.
Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.
Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.
Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение — в ернике.
Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.
Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:
— Бей его!
Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же — успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда — впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу — лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.
А на площади кричали:
— Пулемет давай!
— Пали по нему!.. Счас в ернике скроется…
Другие вопили в отчаянии:
— Куда палить?! В белый свет…
— На конях надо в погоню…
Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:
— Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет…