Сибирь как колония

При господстве эгоистических, кулачески-приобретательных и семейно-родовых интересов в сибирских городских обществах крайне недостаточно было развитие общественной солидарности, социального общежития. Например, о городе Нерчинске иркутский епископ Михаил писал в 1821 году: «Тамошние граждане столь же несогласны в сердцах своих, как дамы их рассажены на больших расстояниях, подобно гнездам луковиным». О жизни и физиономии Иркутска после Сперанского мы можем судить по одному любопытному памятнику 1827 г., имеющемуся у нас в руках: «Внешность города крайне непривлекательная: ветхие дома выходили на улицу углами, иные задними, надворными стенами, иные полуразвалившимися сараями; неуклюжие и дырявые тротуары существовали только на двух улицах; берег Ангары, великолепный по своему местоположению, начиная от триумфальных ворот до сибирского дворца завален был мусором». Этот же путешественник передает свои впечатления, произведенные на него городом, так: «Я не слыхал нигде ни одного музыкального звука, ни одной рулады вокального пения. Все было тихо, как в пустой храмине, только изредка в торговых домах звучали цепи сторожевых собак и раздавался тревожный набат поколотки[138]. Если случались запоздалые дрожки, то они мчались по пустой улице опрометью и моментально исчезали во дворе за массивными воротами. Потом снова воцарялась могильная тишина — и какая-то безотчетная тоска закрадывалась в мою душу». Практически-узкий и эгоистически-деловой характер иркутского общества довольно хорошо обрисован одним местным поэтом тогдашнего времени:

У нас пока в Сибири два предмета:
Мозольный труд и деловой расчет.
Всем нужен хлеб да звонкая монета,
Так любознание кому на ум пойдет?
Купец сидит, как филин, на прилавке,
Его жена чаек с кумою пьет;
Чиновный класс хлопочет о прибавке
И прочного гнезда себе не вьет.
Сегодня здесь, а завтра — за Уралом,
Кто нажился, тот едет генералом,
Кто не сумел, тот с посохом идет.
Коробочник несет ярмо торговли;
Его девиз: труды, а не обман;
Он тоже спит в тени наемной кровли,
Его приют — походный балаган.
Он тож глядит на Запад, как астроном,
Он бредит иль Десной, иль Волгою, иль Доном;
Там у него отчизна, там родня
(И это все понятно для меня).
Приказные с утра до поздней ночи,
С пером в руках, хлопочут лишь о том,
Как свесть итог круглей и покороче,
В своем житье донельзя уж простом…
А тот, кого судьба облобызала
И гнездышко птенцам его свила,
Гласит: не нам учить себя сначала,
Молоденьким та очередь пришла.
Сумел нажить с немудреньким умишком
И пенсию, и пряжку, и почет,
И кое-что в наследство ребятишкам —
Концы концов! Закончен наш расчет…[139]

Среди отсутствия всяких умственных и общественных интересов местное общество, прилипши к своему старому образу жизни, прожило десятки лет как улитка в раковине. Его не возбуждали ни интеллектуальные, ни литературные и эстетические потребности. Путешественники, как Шатт, Паллас и другие, отмечают эту жизнь безобразными кутежами. Одна туристка рассказывала, что, остановившись в сибирском городе, она увидела музыкальный «орган». «Что это, у вас играют?» — спросила она. «Нет, испорчен, не играет». — «Отчего?» — «Да в него шампанское лили». Оказалось, что перепившиеся гости избавлялись таким путем от угощения. Такова была судьба музыкального инструмента на Востоке. Иногда эта тупая жизнь на восточной окраине до того уже отупляла людей, что взгляда и миросозерцания их ничто не могло изменить; самый сильный свет и масса новых впечатлений не поражали человека: он был слеп и глух ко всему. Примером этого может служить сибирский купец Мальков, посетивший Петербург в 60-х годах, в то время, когда было все оживлено и одушевлено движением общественной жизни. Что же делает этот сибирский выходец среди этого движения? Вот что сообщают труды алтайской миссии о г. Малькове и его воззрении на Париж, куда случайно занесла его судьба.