Машу Цебрикову потрясло, как дядя Николай встретил известие о падении Севастополя. От него девушка услышала изумившие ее невероятные слова. «Я рад, что нас побили, рад»,— говорил дядя, а у самого слезы горохом падали на седые усы. «Мы проснемся теперь, этот гром разбудит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие шаги». На недоумение племянницы, почему же он сам плачет, дядя отвечал: «Ну что ж такое? Ум с сердцем не в ладу. Это вошло в плоть и кровь. Жаль Севастополя, жаль крови, а это к лучшему. Глаза откроются».
«Верь в русский народ, не в одного мужика... Верь в русскую мысль, из-под каменных плит пробилась она, и ее цепкие корни раздробят плиты».
Впоследствии Мария Константиновна взяла имя дяди как псевдоним и многие свои статьи и рассказы подписывала фамилией «Николаева» или инициалами «Н. Р.» (Николай Романович).
Николай Цебриков был едва ли не единственным из декабристов, кто сблизился со студенческой молодежью, искал ее понимания, стремился, чтобы молодое поколение приняло идеалы героев 1825 года. Сохранились «Воспоминания старого студента 1858—1861 гг.» В. М. Сорокина о том, как студенты «рвали» Цебрикова из кружка в кружок, как ухаживали за «мучеником», «с увлечением слушали и учились мыслить и работать ради блага общественного»[241].
Скоро влияние дяди-декабриста на племянницу стало настолько явным, что вызвало недовольство остальных родных. Машу упрекали, что она то «как собачка бегала» за Назимовой, теперь вот дяде смотрит в рот. Однако родные поняли и другое: при Маше нельзя говорить все, что вздумается: дядя контр-адмирал «остерегался говорить при мне, опасаясь, что я передам дяде-декабристу Николаю Романовичу Цебрикову и рассказанное попадет в «Колокол»[242]. Он был, видимо, постоянным информатором Герцена.
Маша Цебрикова вместе с дядей ходила в студенческие кружки, давала уроки в воскресных школах, которые стали популярны в эти годы. Но вместе с тем понимала, что преподавание это не та захватывающая целиком душу работа, которой она жаждала. Ей хотелось великого, забирающего всю жизнь дела. Душа ее рвалась.
Как-то один писатель — видимо, И. С. Тургенев[243] увидел у дяди ее фотографию и сказал: «Какое мыслящее и измученное лицо!» Это было справедливое определение: нелегко было отплывать от берега, «на котором с отчаянием удерживал любимый отец». И боролась мать, отстаивая родственное право не пускать дочь к тому, что было ей так ненавистно: «Дядя носил ей книги, при виде которых ее отец страдальчески морщился... И она читала статьи Добролюбова и статьи Чернышевского и под тюфяком от матери прятала брошюры Герцена и «Колокол». Не легко дался ей душевный кризис — переходы от младенческих верований к критической мысли. Особенно в [Добролю]бове она находила ясно и горячо выраженным то, что порою смутно шевелилось в ней самой, что пугало ее. Она была толковой ученицей, но ученицей, имевшей свое суждение. Так несколько позже прочтя «Луч света в темном царстве», она никак не могла видеть луч тот в Катерине, оттого что никогда сомнение в истине основ мира Кабанихи не шевелилось в душе ее несчастной жертвы — снохи... Что ждало ее как благовоспитанную барышню, в которой мать хочет видеть светскую куклу, а отец — идеальную мисс английских романов?.. Мелькали мечты о любви, о счастье, но она не давала себе долго останавливаться на них... И молодость просила поэзии, любви. Она встречала иногда у дяди молодежь; случалось, что ей нравился то один, то другой, но все это были только ученики: взять ее мог только учитель... Она знала, что есть трудовой мир за стенами их дома... Уйти туда? Оставить отца одного? Сердце ее захолонуло... Она еще ребенком поняла, что мать не любит отца, а только притворяется, когда ей надо заставить его плясать по своей дудке... Нет, отца она не оставит во имя самостоятельности... Пять лет тому назад вернулся дядя... Она сразу почуяла силу: «15-летняя девочка поняла, что он выше всех, кого она видела... Дядя указал ей путь, он нашел слово... Ей хочется великого, захватывающего душу дела. Явись такое дело, скажи ей дядя: ты нужна... И она пойдет, и отец не остановит ее, как бы ни разрывалось сердце...»[244]
Так рисовала Цебрикова сложный путь своего возмужания и духовной борьбы. В краткой автобиографии она скажет сухо: «Училась я самоучкой. Дядя-декабрист дал политическое образование, но философию пришлось вырабатывать самоучкой. Право писательства пришлось брать с бою. Не отец мешал; он говорил только, что бог не благословит завиральные идеи. Мать, институтка старого типа, была возмущена оррерами (ужасами. —С. К.), которые я писала, и она жгла мои рукописи»[245]. Маша зашивала исписанные листы бумаги в юбку и носила их тайком к бывшей своей няньке, муж которой был писарем. Мать не желала, чтобы дочь занималась литературным трудом. Однажды, верная привычкам недавней барыни-крепостницы, она послала даже свою приятельницу в редакцию с угрозами редакторам, чтобы они не смели печатать работ дочери.
241
Сорокин В. М. Воспоминания старого студента 1858— 1861 гг.— «Русская старина», 1888, дек., с. 47.
242
«Вестник всемирной литературы», 1901, № 10, с. 5. Некролог Н. Р. Цебрикову был напечатан в «Колоколе» 3(15) октября 1862 года: «Знакомые Цебрикова говорят, что он сохранил — и это черта общая декабристам — необыкновенную молодость и свежесть убеждений. Несмотря на свои седые волосы, пишут нам, он остался юношей между благоразумной молодежью, которая не хочет гибнуть даром» («Колокол», 1862, л. 147, с. 1216).
243
В судьбе Н. Р. Цебрикова писатель принимал самое непосредственное участие, отзываясь о его «рыцарской честности», рекомендовал его как «отлично честного и деятельного человека для управления имением» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. IV, с. 263).
245
Могилянский А. П. Новые данные о М. К. Цебриковой.— «Русская литература», 1971, № 1, с. 104.