Тогда вдруг его пронзила острая боль: он понял, что Ариадна мертва.
На следующий день сестра Сен-Базиль во время своего утреннего обхода нашла, что Симону гораздо хуже. Дело в том, что он теперь жил с этой новой мыслью, превращавшей смерть Ариадны в конец — потерю. Дело в том, что со вчерашнего дня он чувственно ощутил эту смерть. Ариадна умерла. Он больше не пойдет к ней на свидание. Он больше не поднимется с ней по тропинке в Опраз, чтобы показать ей дерево или Большой Массив на закате. Он еще слышал ее голос, звучавший так мягко, так чисто: «Я счастлива, что я здесь…» Он вспоминал с неким страхом, зажимавшим его в тиски и заставлявшим его сердце колотиться, тот жаркий весенний день, когда они лежали бок о бок, прямо на земле, на маленькой травянистой террасе, где он привык ее ждать. Она приподнялась ни локте, волосы упали ей на глаза, и она сказала ему почти шепотом те слова, которые сначала показались ему непонятными: «Симон, не лучше ли нам оставить все как есть?.. Мы бы расквитались с нашей задачей… Не нужно этому печалиться…» Расквитались… Да, она расквиталась со своей задачей! Defuncta!..[22] Это слово вдруг пришло ему на ум. Он увидел рыжеватый взгляд Ариадны, устремленный в его глаза. Затем его голова откинулась на промятую горячую подушку.
Сестра Сен-Базиль, входя к нему по вечерам, чтобы измерить пульс, видела его страшно бледную руку, свисающую с края кровати. Она уходила, ничего не говоря, и Симон не удерживал ее. Мир стал ничтожным, необитаемым. Этот край, эти дороги, эти травы, что вырастут на лугу, — он не мог об этом думать, не задыхаясь от боли. Подобные картины были ужасны. Симон не мог допустить, что целью всего, что он задумал для Ариадны или благодаря ей, было лишь что-то, ставшее безжизненным, и что ее тело должно было обрести в земле ту же неподвижность, ту же чрезмерную жесткость, что и тело Массюба — ложного друга!
Внезапно снова настали холода, как это случается весной. Однажды утром Симон увидел на окне морозные узоры; вскоре вдоль стекол тихо заскользили снежинки. Тогда, в память о прежнем человеке, продолжавшем в нем жить, с жестокой настойчивостью заскользили и медленные, упорные, галлюцинирующие звуки «Поэмы» Сюжера. Точно так же, вперемешку с ними, как в тот вечер, когда он зашел с Ариадной в столовую, падали снежинки — медленно, упрямо, и Симон, не сопротивляясь, отдавался на волю волн двух этих родственных песен: никогда прежде он не различал в них такого ясного, такого ласкового приглашения к смерти. Это был последний смысл, открытый ему восхитительным сочинением Сюжера, в котором он по очереди прочитал желание, ожидание, бесконечную тягу души к тому, что она любит… Он удивился, что это не открылось ему ранее. Он, однако, мог бы понять по громкому удару тарелок, завершающему произведение, по этому неожиданному надлому, этому внезапному разрыву непрерывного сплетения звуков, по этой неудержимой и пронзительной лавине, что только идея смерти могла внушить автору такой грубый, властный и поразительный конец.
Однако «Поэма» возвращала его на дорогу самых прекрасных воспоминаний. Возможно, она вела к катастрофе. Но какая была в ней сила!.. Эта сила походила на ту, что породила Дерево: ей можно было довериться; она тоже наплывала свыше, издалека; у нее были те же причины для самовыражения или то же отсутствие причин, та же потребность раскрыться, что и у всего живого… Снег перестал, тотчас растаял, и Симон увидел, как протекает перед его окном, подобно прозрачной и глубокой реке, череда сияющих дней. Его тело налилось новой крепостью; он вдруг почувствовал парадоксальное доверие к жизни; необъяснимым образом он вновь обретал то состояние духа, состояние благодати первых дней, когда потеря Ариадны казалась ему естественным событием, совершенно понятным, может быть, даже справедливым… Было ли это влияние Сюжера? В его памяти звучали назойливые, возобновляющиеся фразы «Поэмы», и он восхищался тем, насколько тщательно переживания его жизни были переплетены судьбой, просвещая, подкрепляя, поддерживая друг друга. Мир вновь становился ясным, понятным. С каждым днем, по мере того, как она заполняла его думы, ночь, последовавшая за смертью Ариадны, становилась чище, холоднее, прозрачнее. В глубине этой ночи Ариадна являлась ему как знак.