— Молодцом, — говорит Саша и озорно улыбается. — Все равно мы эту Плохую гору обуздаем!..
Игорь тяжело дышит и тоже пытается улыбнуться.
На этом участке потеряли часа два. По гребню пошли быстрее, хотя пришлось в лоб брать два жандарма[5], и к одиннадцати часам впереди увидели Желтые скалы, а за ними башню вершины. К скалам вел опасный, длиной метров в сто, участок гребня. В обе стороны очень круто падали снежные склоны, изборожденные следами лавин. Над восточной стороной нависал навитый вьюгами многотонный карниз, вот-вот готовый обрушиться. На карнизе снег лежал плоско, но идти там нельзя. Вступишь и полетишь вниз вместе с карнизом. Приходится идти по западному склону. Кабанец, страхуя Николая Григорьевича, забирается выше, к основанию карниза.
«В случае чего, — думает он, — обрушу карниз. Повиснем на веревке».
Первый порыв ветра застал группу на середине этого участка. Коля Петров пошатнулся, но, быстро опершись на ледоруб, сохранил равновесие. Разорванные лохматые облака появились над западными вершинами, окутывая их. Ветер дул с северо-запада. Солнце еще несколько минут освещало гребень. Но потом его затянуло передовыми лохмотьями облаков, и оно зловеще просвечивало сквозь них. Николай Григорьевич оглянулся и посмотрел каждому в лицо. Сейчас как никогда от них потребуются все силы. Сдаст один — погибнуть могут все. Коля Петров твердо встретил взгляд Прохорова. «Чепуха! Пробьемся, дойдем…»
Игорь сказал Веселову:
— Может быть, назад? — Но ветер скомкал его слова и отнес в сторону. Веселов все-таки догадался и отрицательно покачал головой. Он понял, что Прохоров решил добраться до Желтых скал и там отсидеться. Идти назад было бы самоубийством. Будешь перелезать жандармы — буря сбросит с гребня.
Каждый шаг давался ценой невероятных усилий. Ветер пробивал штормовые костюмы, леденил тело. Особенно трудно было сохранить равновесие, когда нога поднималась для шага. Буря толкала в это время на склон. Но только прижмись к нему — и немедленно потеряешь устойчивость, ноги соскользнут со снежных ступеней — и вниз. А что там, внизу, уже не видно. Не видно ничего и впереди. Желтые скалы давно скрылись. Острая ледяная крупа несется горизонтально. Сечет лица, стучит по намокшим штормовым костюмам, будто пригоршнями швыряет ее кто-то со злобой:
«Свалю-уу… сброшу-уу… убью-ууу… ууу…»
Непонятно, как находит путь Прохоров. Все, кто идут сзади, различают только следы, в которые сразу же осыпается срываемый ветром снег.
Пятьдесят метров — это, оказывается, страшное расстояние.
Представление о времени теряется. Никто ни о чем не думает, только когда наступает его очередь, со стиснутыми зубами, вопреки всему, делает шаг… другой… третий, пока не увидит сквозь обмерзшие ресницы темную фигуру страхующего товарища, склонившегося над забитым в снег ледорубом. Потом он идет, а ты страхуешь. В этом сила… Все заодно…
Гребень вдруг стал шире. Над восточным склоном уже не висит карниз. Там внизу, за гребнем, метрах в трех видна даже как будто ровная площадка, чернеет скала. Но на этой площадке встанет лишь одна палатка.
Прохоров проходит мимо. Игорь останавливается и дергает за веревку. Веселов быстро оборачивается и видит, как Турчин головой показывает вниз. Не может быть, чтобы он не понимал, что там все не поместятся.
— Пошел к черту! — вскипает Саша и радуется, что Игорь его не слышит. Турчин с трудом вытаскивает свои большие ноги из снега.
Желтые скалы — это дом!.. Ветер свистит между камнями, завивает снег, с размаху бросая его в лицо. Но здесь сравнительно безопасно. В скалы можно забить крючья, установить палатки. Коля Петров, повернувшись лицом к ветру и захлебываясь им, торжествующе кричит:
— Что?.. На-ка! — И показывает буре кукиш. Но рука в перчатке, и кажется, что он грозит кулаком.
— Милый ты мой хлопец!.. — целует его Кабанец в залепленное снегом лицо.
Лежать и ждать — больше ничего не придумаешь. Одежда, носки, штормовые костюмы, ботинки — все мокрое. В палатке сыро. Ветер трясет ее, стараясь сорвать с крючьев, засыпает мокрым снегом. Постучишь по потолку, он нехотя сползает. Очень хочется горячего. Но примус не разожжешь: он гаснет и чадит. Все лежат в спальных мешках и сушат на голом животе мокрые холодные носки. Поели, но очень хочется пить. За кружку горячего чаю или кофе отдал бы многое. Ничего не поделаешь. Зачерпнешь снегу, не вылезая из палатки, и спрячешь туда же, на живот. Снег тает от тепла тела. Полная кружка снега — на донышке воды. Разболтаешь сгущенного кофе (много кофе — мало воды) — прекрасный напиток. Очень жаль, что холодный. Из сгущенного молока со снегом получается мороженое. Но его не хочется. И так холодно.
Под вечер приполз с пустым рюкзаком Прохоров, протиснул засыпанную снегом голову в палатку и сказал:
— Давайте продукты. Неизвестно, сколько просидим. Все метет…
Игорь отдал продукты, которые он нес, и вывернул рюкзак, показывая, что он пуст.
— Это ты к чему?.. — удивился Николай Григорьевич.
За ночь несколько раз приходилось подтягивать ослабевающие оттяжки. К утру ничего не изменилось. Ветер не ослаб, и в белесых сумерках рассвета по-прежнему неслись хлопья снега. Николай Григорьевич выдал по большому ломтю хлеба с колбасой, мясные консервы, несколько кусочков сахару, банку сгущенки на двоих.
— На сутки, — сказал он.
Хлеб, колбасу и консервы Игорь и Веселов съели сразу. Сгущенку разлили по кружкам и, замесив снегом, спрятали в мешки таять.
Конечно, после такой работы, как вчера, этого было мало. «Ничего, — думал Саша, — жить можно. В лагере наверстаем». И сразу ему представился лагерь, столовая, знакомые лица, потом мысли перенеслись домой, в институт… Саша заснул. Он проснулся уже в сумерках и лежал не двигаясь. Пахло колбасой. «Что за чепуха! — подумал он. — Откуда колбаса? С голоду, что ли, мерещится?»
Игорь почему-то перевернулся ногами к выходу и что-то делал в глубине палатки. Саша пошевелился в мешке. Игорь замер. Смутно о чем-то догадываясь, Саша нашарил в мешке фонарик:
— Что ты делаешь?!
Игорь молчал. Луч света осветил его жалкое лицо. Рот был набит непрожеванной колбасой, щеки оттопыривались, жирно блестели губы. Это не могла быть та колбаса, которую выдал Прохоров. Саша видел, как Турчин всю ее съел. «Значит, утаил?.. Спрятал?..» — На мгновение Саша испугался своей догадки.
— Ах ты… — прохрипел он и швырнул кружку. Коричневые капли кофе, перемешанного с нерастаявшим снегом, медленно сползали с неподвижного лица Игоря.
— Не говори… Не говори… Прошу, — зашептал Турчин.
— Зам-молчи! Замолчи сейчас же!..
Тяжелая тишина наступила в палатке. Долго не могло успокоиться сердце у Саши. «Уууу… ууу…» — завывал ветер.
В начале восьмого, за час до наступления контрольного срока, начальник спасательной службы пришел к начальнику лагеря:
— Выхожу.
— Выходи.
— Прохоров — альпинист опытный. Должно быть, отсиживаются…
— Все равно. Надо идти.
— Конечно…
Набросив штормовки на голову, шлепали по лужам из палатки в палатку новички. Павлуша Сомов, Мухин и другие уже ходили и просились в спасательный отряд. Не взяли.
Нина Ткаченко сказала начспасу:
— Я очень прошу… — Глаза ее были такими тревожными, что он отвернулся.
— Хорошо. Собирайтесь.
По тропе, с факелами, шли быстро и молча. Слышно было только, как трикони звенели по камням. В красноватом свете факелов блестела мокрая листва деревьев, тревожными казались сосредоточенные лица. «Не пришли к контрольному сроку. Авария… Авария в горах».
Там, где тропа кончилась, на мокрых холодных камнях остановились. Идти дальше, даже с факелами, нельзя. Надо ждать рассвета. Факелы потушили, и в чернильно-мрачной темноте слышно было, как начспас односложно отвечал кому-то на вопросы. Нина сидела молча. Мелкий дождь скатывался по волосам, выбившимся из-под капюшона штормовки. Капли падали на колени. «Почему же он?.. Может быть, кто-нибудь другой? — думала она. Потом ей становилось стыдно: — Не все ли равно кто?.. Нет, не все равно… Скорей бы рассвело!..»