Я выдумал все это, как выдумал и весь этот мир вокруг себя, как выдумал и вас — да, вот вас, вас персонально: вот вы читаете эти строки и вот только что чуть удивились, а теперь — уже немного сердитесь на автора, которого, — ну–у–у… — понесло невесть куда; вы уже знаете все эти психологические приемы и ухищрения, выдуманные добрыми профессорами, и вас не обманешь…
Да только вас не обманывают — и вы, и все мы кем–то выдуманы, все мы просто выдуманы кем–то: часто друг другом, очень немногие — высшими, правящими в этом мире силами — не обязательно добрыми, и не обязательно хорошо правящими. Кем–то выдуманы и эти силы, часто — нами, всеми вместе, а то и поврозь; а то — и попеременно.
Я и себя, себя самого выдумал, сочинил, составил из когда–то виденных, читанных или пережитых образов, случайно оброненных фраз, из пронзающих мозг в горячечной темноте спальной комнаты мыслей, и иногда я думаю, почему, зачем я это сделал? Я часто задавал себе этот вопрос, очень часто, так часто, что даже и не могу вспомнить хорошенько — точно ли когда–нибудь я его себе задавал; но я задавал; задавал — и не мог придумать удовлетворительного ответа. Неизвестно, что побуждает нас совершать те или иные поступки, даже если мы совершенно уверены в том, что понимаем это и поступаем в соответствии со своими желаниями, или необходимостью, наконец нами осознанной. Когда я начинал рассматривать их придирчиво, пытаясь добраться до самых потаенных, похороненных в подсознании корней, я находил лишь переплетенные, пахнущие землею корни травы — покрывшей целые поля травы забвения. Зачем, для чего на самом деле я делал это? — кто может объяснить мне, доктор? я не понимаю…
Немолодой уже, сухощавый человек умолк и сидел теперь на своем стуле, не глядя ни на кого.
Доктор кивнул своему рыжеватому ассистенту и тот снял электроды. Доктор позвонил, вошел еще один ассистент, очень похожий на первого. Он подошел к сидящему, и тот спокойно, даже охотно поднялся и вышел вслед за ним в дверь, чуть заметно улыбаясь на ходу — чему–то своему. Рыжий ассистент поднял вопросительно брови — доктор кивнул; рыжий вышел в дверь вслед за ними.
Доктор вновь задумчиво перелистал лежащие перед ним пять листков ставшей от времени совершенно желтой и хрупкой бумаги, отпечатанных когда–то на древней пишущей машинке — с удивительным шрифтом, какой–то типографской гарнитуры — почти без помарок. Перечитал еще раз несколько абзацев, покачал головою. Затем, чуть вздохнув, убрал листки в лежавшую все это время на столе папку и вернул ее в шкаф.
Подошел к окну, достал пачку сигарет, постучав, взял одну, чиркнул зажигалкой. Некоторое время, глядя в сырую холодную уличную хмарь и видя лишь темное свое отражение в стекле, задумчиво курил, что, разумеется, запрещалось, но что делал он часто, вот так же, вечером, после работы. Докурив, смял окурок в стеклянной чашке, подошел к шкафу, вынул пальто, кепку; оделся, погасил свет и, заперев дверь кабинета, отправился полутемными коридорами и совсем уже темными переулками — домой.
…говорят[2], что к исходу железного века от изначальной добродетели остается лишь четвертая часть, но и она затем исчезает. В это время всё в мире идет вопреки установленному — и это предвестие гибели. Ни один человек не соблюдает того, что ему положено. Жизнь бессильных людей становится быстротечной, блеск и величие тают, тело и ум слабеют, достоинство падает, и редко звучат правдивые речи. В людях с каждым днем остается все меньше религиозности, терпимости и милосердия.
Тогда закон и справедливость в отношениях между людьми устанавливается тем, кто сильнее. Обычный богач слывет аристократом, и его манеры — всем кажутся образцом. Быть бедным становится для человека верхом неприличия. Признаком выдающейся учености считается всего лишь умение ловко жонглировать словами, а священниками признаются те, кто просто носит на шее соответствующий знак. Успех в делах полностью зависит от умения обманывать, и люди не считают зазорным зарабатывать на жизнь любыми отвратительными способами, даже если для этого нет никакой веской причины.
Лицемерие тогда становится добродетелью. Алчные и безжалостные правители ведут себя не лучше обычных воров. Жители городов изнемогают от холода, ветра, палящего жара, дождей и снега, но еще больше страданий они испытывают из–за раздоров, болезней и невыносимых тревог.