При Сионе есть священная роща. Это чудесная чаща дуба, тополя, рябины, акации – чаща заповедная и запретная.
– Мы из этой рощи даже сучка на палку не берем, – объяснял мне церковный староста, – Божья роща. А позволь отсюда дрова возить, завтра бы стало голое место. У нас леса нет. В Капкай[38] за дровами ездим.
– А охотиться здесь позволяется?
– Как же нет? Без охоты нас зверь одолел бы.
– Чекалки?
– Чекалка – какой зверь! У нас большие волки водятся. Казаки из форта сказывают, – как у вас в России. На днях один у нас убил рысь, а прошлою ночью самка подходила к деревне, кружила около баранты. Наш Димитри палил по ней, ранил… пошел теперь по крови искать следа… Вот он сам идет…
Подошел Димитри – молодой стройный парень, оборванец с очень недурной двухстволкой за плечами. Завязался быстрый разговор по-грузински, да еще на горном наречии; я мало что понимал.
– Нашел Димитри рысь, – обратился ко мне староста по-русски, – сдохла. Под лопатку пуля пошла. Диво, как ушла она в лес живая.
– У рыси шкура такая, – возразил Димитри – она не дает крови сильно течь, затягивает рану. Если рысь сразу не упала, у нее всегда хватит силы добраться до своего места.
– Шкуру драл? – спросил староста. – Вот господин купит.
– Нет. Что драть? ‑ гнилой зверь. Полдня на солнце пролежал, – никуда не годен. Мех – как пух – лезет и к рукам пристает… Батоно[39], – обратился ко мне Димитри, – я и котят нашел… купи котят!
– Где же они?
– В норе. Вместе брать их пойдем.
‑ А сколько их?
– Почем знаю? один зверь, два зверь… Сколько зверь, столько абаз[40].
Отправились. Идя рощею, я удивлялся свежести этого заповедного леса: тут бы вековым дубам стоять, а не молодняку.
– У нас дерево недолго растет, – объяснил Димитри, – дереву земля нужна. У нас земли – аршин вниз, а дальше – камень. Корень найдет на камень и завянет, или прочь, на сторону, ползет. Встретит другой корень: либо сам пропадет, либо встречное дерево засохнет.
Мы пришли в глухой уголок. В нос шибанул спиртуозный запах зверинца. Логовище рыси помещалось в углублении, под навесом мшистой серой скалы. Кабы не запах, – и не найти бы этого жилья: так хорошо прикрыли его частые ветки прислонившейся к скале молодой рябины. Димитри ткнул шомполом в углубление. Раздалось ворчанье – гневное, но пресмешное: каким-то ломанным, кадетским басом пополам с. хриплым дискантом. Димитри надел на руку папаху, сунул в гнездо и быстро вытянул, точно рыбу на удочке, маленького котенка, уцепившегося за папаху когтями. Недоумение, гнев, испуг зверька – не подлежат описанию: эту уморительную мордочку надо видеть, чтобы постичь ее и оценить…. За первым котенком тем же самым способом был выужен второй и последний.
От зверьков я, конечно, отказался: куда мне было их тащить пешему? Но скромную цену их я заплатил Димитри с удовольствием: спектакль диких зверят в родной им обстановке, на свободе, стоил побольше двух двугривенных.
Мы вернулись в деревню. Димитри сел на коня и помчался в Гудушаури:
– Там бек живет, – он у меня моих зверят купит… А ты, прохожий, подожди, не уходи, – гость будешь. Вернусь – барана резать будем, вина достану…
Я достаточно понахватался в обхождении с горцами, чтобы знать, что по этикету их гостеприимства позволительно внести чужому человеку в хозяйское меню, что – нет. Поэтому в вопрос о баране я и мешаться не стал, но, когда Димитри выехал из Сиона, спросил себе другую лошадь и потихоньку съездил в духан, на пол-дороге от Казбека, откуда и привез бурдюк вина – свою долю в предстоящем пиршестве.
Поили и кормили всю деревню, – по крайней мере, всех, кто не заночевал на ахалцихской косьбе. Веселились и мужчины, и женщины: грузинки – а в особенности горянки – не дики и не чуждаются мужского общества, тем более, что, благодаря истинно-рыцарским нравам патриархальных горных захолустий, они в этом обществе настоящие царицы. Пали сумерки. Угасший дневной свет мы заменили кострами. Дух кизяка несколько отравлял обоняние, но – «маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию» – сказал философ. И долго еще у красных огоньков хлопали ладони в такт лезгинке – медленной горной лезгинке, с дробной выступью и бараньим топотом носков, долго раздавались песни, похожие на завывания, и завывания, похожие на песни. Староста и Димитри переводили мне, чего я не понимал сам. Одна песня удивила меня своей отвлеченностью. К сожалению, я потерял её дословный прозаический перевод, а в стихотворном, который я попытался сделать впоследствии, в Тифлисе, мне пришлось все-таки немножко «модернизировать» подлинник. Тем не менее, я предлагаю этот текст читателю: общее понятие об оригинальной, в особенности для полудикого грузина, песне он получит. Тема – тоска по родине горца, попавшего на юг, в счастливые сады Персии: