Сначала ты еще говоришь людям “здравствуйте”, но потом вся твоя вежливость куда-то исчезает. Люди ненавидят тебя за то, что ты ловишь их и отнимаешь ихние елки — и постепенно ты начинаешь отвечать им тем же. Раздражение и злоба плавятся в тигле разума вместе с недавними взглядами, и на людей с елью начинаешь смотреть, как на персональных врагов. Рождается ненависть, которую ничем не унять, а пикет природоохраны постепенно словно бы превращается в казематы гестапо. Исподволь ты полностью “перекидываешься”, а вид ели у человека в руках начинает действовать на тебя, как на грузинов выражение: “Я маму твою ебал”.
Но на просто злобу всему человечеству похуй, и тогда она начинает искать выхода в каких-нибудь поступках. В зачистках “челноков”, когда НАДО гнать людей кучею впереди себя по вагонам с помощью пиздюлей, в облавах на вокзалах и рейдах на нелегальные елочные базары. Люди “Гринхипп” не поддержали нас в этом начинании — их удел был охотиться за одинокими пенсионерами и избегать серьезных конфликтов. Наши же товарищи постепенно вошли во вкус и конфликтов стесняться совершенно перестали.
Это сказалось на “успеваемости” — мы начали вырабатывать сумасшедшее количество протоколов. Пикет был забит до такой степени, что часть задержанных приходилось запирать в помещении старого туалета, где мы хранили изъятые ели. В этом туалете однажды вышел презанятнейший случай.
Как-то, набившись в помещение туалета едва ли не вдесятером, мы курили план из четырех жирных косых. Дым клубами рвался из маленького помещения и поднимался к билетным кассам. Это привлекло внимание сотрудников милиции, патрулирующих здание вокзала. Мы так и застыли, когда трое ментов вошли в к нам в туалет и остановились, в упор глядя на нас. Мы не успели ничего сделать — ни сбросить косяки, ни даже выдохнуть дым — так неожиданно все это произошло.
— Сержант, чем это пахнет? — тихо спросил ихний старшина. — Запах такой странный! Сержант прошел вперед и вынул у Крейзи из онемевших пальцев косяк. Затем он несколько раз глубоко затянулся, а потом подошел и передал косяк старшине.
— По моему, хвоя, — неуверенно предположил он. — Впрочем…
— Угу, — отозвался сержант, затягиваясь. — Точно, еловая хвоя. Вы вот что, — обратился он к нам, теперь уже вполне серьезно. — Вы курите тут осторожнее! Мы люди нормальные и все понимаем. Но шмон от вашей ганджи стоит такой, что дымом полволкзала заволокло. А тут неподалеку ошиваются ОМОНовские патрули. Они такой хуйни не поймут! Сержант!
— Ага, — отозвался сержант, доставая из-за пазухи поллитру водки. — Нам бы, значит, елочки нужны, но не те вицы, что обычно носят, а настоящие. О' кей?
— О' кей, — отозвался я, так как был сегодня оперативным дежурным по направлению. — Выбирайте, приличные елки во-он где…
Когда транспортники отвалили, мы вздохнули с облегчением. Присели на елки, выпили по глотку водки и раскурили притушенные было косяки. Но не успели мы затянуться, как двери туалета опять распахнулись. В проем вместилась тройка бойцов ОМОНа — облаченные в броню и вооруженные с ног до головы. Мы заметили, что один из них несет увесистый полиэтиленовый пакет, бережно придерживая его за провисшее днище.
— Что за хуйня? — начал их старший. — Коноплю курим? Охуеть надо, прямо на вокзале, пиздец! А если вас менты выпалят?
— Не ссыте, — миролюбиво успокоил нас тот омоновец, что нес пакет. — Мы люди нормальные и все понимаем. Вот, собрали вам немного попить-поесть. А из-под вас нам нужны приличные елки, а то у черных стоит одно говно кривое. Зер гуд?
— Зер гуд, — кивнул я, находясь от всего этого словно бы в некотором отупении. — Вон тот угол, выбирайте.
Омоновцы присмотрели себе кое-чего и стали собираться. Уже уходя, их старший повернулся к нам и многозначительно произнес:
— Вы бы поаккуратней тут с коноплей. Нам-то похуй — все почти на югах повоевали, знаем, что к чему. А вот транспортники вас за это с потрохами сожрут. Бывайте, парни! Когда они вышли, Крейзи утер лоб и с интересом огляделся.
— Ну что, — наконец спросил он у нас. — Legalize?
— Legalize, — признал я. — А еще какие-нибудь органы охраны правопорядка на вокзале есть? Кроме транспортников и ОМОНа?
— Пожарники, наверное, — неуверенно отозвался Строри. — И должен быть хоть один КГБ-шник. Не хотелось бы…
— Отставить панику! — успокоил нас Крейзи, демонстрируя недокуренный косяк. — Безопасности вокзала данное деяние не угрожает, а пожарника…
— Пожарника, — перебил его я, — мы пошлем на хуй. Хуй ли нам пожарник, когда мы из самого Комитета по Лесу? Нам ли стесняться пожару?
Поскольку с людьми “Гринхипп” мы работали рука об руку, то начали поневоле приглядываться, смотреть, что это был за коллектив. И постепенно наше “прохладное” отношение к ним изменилось, сменившись откровенной уже неприязнью. Каждый божий день мы только и слышали от них, что о необходимой инспектору “кристальной честноcти”. О необходимости полностью отдавать “наверх” изъятые ели — якобы для передачи их в приюты и детские дома. Мы изымали сумасшедшее количество “н.д.л.п.”[104], и Тони нас за это очень хвалил. Уверял, что мы вместе делаем большое и благородное дело.
Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что за нашей спиной руководство “Гринхипп” проворачивало дела поменьше и не такие уж благородные. Каждый день к вокзалу подъезжала грузовая машина, в которую запихивали изъятые за день ели. Она увозила их, как объяснял Лустберг, для передачи в руки престарелых граждан и детишек-сирот.
Однажды народу в штабе не оказалось, все разъехались по “челнокам”. Так что сопровождать машину для выгрузки елей поехал не человек “Гринхипп”, а один из наших. Машина поехала недалеко — к елочному базару на пересечении Арсенальной улицы и улицы Комсомола. Там ели выгрузили в общую клеть, а Лустберг так это прокомментировал:
— Часть елок поступает на реализацию, а средства перечисляются потом в фонд ВООП и идут на дело защиты природных заказников и памятников природы.
Звучало это неплохо — но трое хачиков, орудовавших в клети, легенды не знали и немного испортили складывающуюся картину. Один из них подошел и передал Лустбергу горсть смятых купюр, добавив при этом: