Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения, благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и Дидо[172], а может быть, и превосходит их. Паровой типографский пресс, который уже в ходу у истоков Миссисипи[173], сообщает книгам изящество и аккуратность, к которым мы, жители старой Европы, не привыкли. Напечатано «Путешествие» на бумаге плотной, хрустящей и способной, в отличие от бумаги нашего производства, долгое время находиться в сыром воздухе, не превращаясь в кашу, что сулит некоторые преимущества потребителям книг, число коих столь значительно умножилось у нас благодаря успехам просвещения[174]. Что же до замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, соревнующихся в умении превращать алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих буковок-уродцев, на которые невозможно смотреть без смеха. Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау’т’чука, имеет то неоспоримое преимущество, что вообще не поддается прочтению: этот опыт, подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие у издателя бездны ума и вкуса. Я уже много лет сталкиваюсь с подобными благотворными трудностями при изучении иероглифов, а главное, при разборе собственноручных писем высокоученого г-на Мишеля Берра[175], однако торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше[176]. Вот что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании; именно так и следовало бы издавать большую часть книг.
Путешествие Кау’т’чука началось 31 февраля 1831 (по китайскому стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета «Вздорный»[177]. Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской литературы, Кау’т’чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты на гитовы, рифбанты уперлись в гротванты, брамсель вздернут на марсель, и корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении. В ясную погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта; корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[178], за которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую за Кау’т’чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя один ученый муж именует канарейку зеленой, а другой — бурой, перья у нее желтые, — все это безусловно не лишено интереса. Однако изыскания эти слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями, чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно распорядиться полученным образованием: ведь основная цель науки заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных и в объяснении вещей необъяснимых, которые вдобавок не стоят того, чтобы их объясняли.
Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку вместе с Кау’т’чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку удалось открыть способ превращать снег в морскую соль посредством высушивания с прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый раствор квасцов и животной селитры, благодаря чему он вновь обретает первоначальную белизну. «Мы отведали этой превосходной соли, — добавляет Кау’т’чук, — и убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет нервные окончания языка и радует глаз»[179].
172
Эльзевиры — голландский издательский дом XVII века; Дидо — династия французских печатников и книгопродавцев XVIII — первой половины XIX века. Нодье был страстным собирателем книг, отпечатанных Эльзевирами, и наделил этой страстью заглавного героя рассказа «Библиоман», который определял достоинства всех книг с помощью специальной линейки с бесконечно малыми делениями — «эльзевириометра» (Нодье Ш. Читайте старые книги. T. 1. С. 44).
173
На титульном листе брошюры Дельмота место ее выхода было обозначено как «Миссисипи». Именно поэтому Нодье называет ее произведением «искусства Нового Света».
174
Намек на роскошную бумагу, на которой была отпечатана брошюра Дельмота (настоящее издание для библиофилов): два экземпляра на золотисто-розовом перкалине, два на тонком пергаменте, один на белом картоне. Ниже Нодье продолжает эту тему в еще более утрированной форме и пишет об экземпляре «Путешествия», напечатанном на коже удода.
175
Мишель Берр (1780–1843) — первый во Франции адвокат еврейского происхождения, публицист и историк немецкой литературы; его переписка с Нодье не сохранилась.
177
Начиная с этой фразы Нодье пересказывает, сокращая, дополняя и творчески переделывая, текст Дельмота. Название корвета (в оригинале «La Calembredaine»), пародия на модную морскую терминологию, обильно присутствующую в романах Эжена Сю и Фенимора Купера, а здесь нарочно употребляемую невпопад, сухая мадера и обсуждение цвета канарейки — все это восходит к Дельмоту.
178
Название этого мыса на северо-западной оконечности Иберийского полуострова в переводе с латыни означает «конец земли».