Неосязаемый, но непроницаемый купол сомкнулся над ними и вокруг них, очертив магическое пространство любви, и время остановилось, претворившись в сияние, в музыку, в полет. То, что было отсечено и осталось вовне, перестало существовать, и все звуки, движения, краски – подняли вагоны, пересаживая с русской колеи на европейскую, чьи-то руки в форменных рукавах перелистывали бумаги, штемпелевали страницы, прикладывались к чужим козырькам, о чем-то гудел подогнанный к составу польский паровоз – не отменяли этой отмены, ибо были не более чем фантомами чужого сознания…
– Я ничего о тебе не знаю…
– Да я и сам знаю не много… Нет, на память я не жалуюсь, только… Такое ощущение, будто до этого дня я жил какой-то чужой, не своей жизнью. Или наоборот – мою жизнь проживал кто-то другой, кто-то чужой… Понимаешь?
– О, да!
– С самого младенчества из меня готовили музыканта. Но имея перед глазами пример матери… В общем, после школы я решил учиться на психолога, но встретил поразительную девушку и следом за ней пошел на филологический. И уже через полгода был женат.
– На этой девушке?
– На другой. Она тоже была красива, умна, но… другая.
– Вы расстались?
– Да… Мы любили друг друга, но я не мог дать ей тот мир, в котором она хотела жить. И она предпочла уйти…
– От тебя?
– Сначала от меня…
– А потом?
– Потом от мира.
– В православный монастырь? Я слышала, там такие суровые порядки…
– Нет, не в монастырь… Оставила прощальное письмо – и ушла в Вечность…
Светлые глаза Лиз округлились.
– Она… покончила с собой?
– Хотела. Но вышло иначе… Она погибла в тот самый день, на который запланировала свой уход. Господь уберег от греха самоубийства…
– Ты веришь в грех?
– Я верю в то, что каждый из нас обязан выдержать экзамен, именуемый жизнью.
– Иначе?..
– Иначе оставят на второй год…
А за окном проносились польские деревеньки, и на горбатых проселках лежала чистая иностранная грязь…
– Возьми мои часы, я хочу, чтобы с тобой всегда была частица меня, они покажут время нашей встречи и будут тебя охранять, как оберег.
– Я запомню – О-Берег, как берег тебя, ты же моя река.
– Ну, берег так берег, если тебе так больше нравится.
– А, я придумала, я подарю тебе свой рисунок, или давай ты выберешь сам.
Лиз достала папку и положила Нилу на колени.
– Ты смотри, а я буду рассказывать. Вот, это я в Павловске, когда на этюдах была с ребятами, а это наброски, а это я рисовала еще в прошлом году в Москве, ну, помнишь, я тебе рассказывала. Меня папины друзья водили на ипподром, лошадей очень трудно рисовать, поэтому меня и тянет, хотя пока еще не очень получается.
Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы. Рисунок был очень точен.
– Кто это на лошади, Лиз?
– А, это та самая Таня Захаржевская, которая меня и уговорила учиться в России. Знаешь, она замечательная, очень современная, многому меня научила. Мы с ней подружились. Она тоже, как ты, филолог.
Нил не сразу пришел в себя, еще полистав рисунки для отвода глаз, отложил Танин конный портрет в сторону и, притянув к себе Лиз, начал целовать ее лицо, глаза и губы, не давая Лиз увидеть его собственные глаза. Прошлое подошло опять очень близко, так же близко, как приближающийся с каждой минутой ненавистный Кельн, где Лиз уже не будет с ним.
– Подожди, я подпишу.
Лиз размашисто поставила свой автограф. Поезд остановился неожиданно для них обоих. На Нила напало несвойственное ему отчаяние, он так сильно сжал Лиз, что она вскрикнула.
– Приехали, пора, Нил! – Но он снова и снова покрывал поцелуями любимое лицо. Голос проводника, как приговор, прозвучал под дверью. Нил открыл купе…
Он протянул руки и как ребенка поставил Лиз на платформу. Успев в сотый раз прошептать в волосы:
– Люблю…
Казалось, что Лиз никак не может разглядеть встречающего, а он появился словно из-под земли.
– Бет, привет! Как доехала?
Лиз кинулась на шею невысокому, элегантному мужчине.
– Ой, па!
Обнимая дочь, мужчина смерил Нила внимательным взглядом, чужим и колючим. Нил похолодел: такой взгляд никак не мог принадлежать английскому лорду, потомственному дипломату – так говорила про него Лиз, – вообще цивилизованному европейцу. Это был взгляд Чингисхана, императора победоносной орды, прикидывающего, что делать с очередным завоеванным городом.
Интерес, просквозивший было в совершенно монгольских, с тяжелыми веками, глазах Лизиного отца, мгновенно погас.
– Познакомься, это Нил, он вылечил мне ногу, мы подружились!
– Нил Баренцев.
Нил сухо поклонился, не рискуя первым протягивать руку – еще неизвестно, снизойдет ли этот повелитель жизни до рукопожатия.
– Морвен, – с чуть заметным кивком отозвался англичанин. – Вы едете дальше?
– Да, я во Францию…
– Счастливо, – не скрывая равнодушия, ответил отец и поднял сумку Лиз. – Бет, догоняй, машина на стоянке.
Не прощаясь, он двинулся по пер-рону.
Нил обнял свою Лиз, которая, силой неведомой черной магии, на глазах превращалась в чужую незнакомую Бет и, еще оставаясь рядом, уходила из его жизни. Но в это же мгновение жизнь его обрела, наконец, смысл и цель – искать ее, искать свою утраченную Лиз, вечно, всегда… Лицо было соленым от слез, но слов уже не было.
– Бет! Поторопись!
Лиз отстранилась и пошла прочь.
– Je t’aime, mon fleuve![3] – донеслось из толпы, но он уже не видел ее.
Оглушенный утратой, он стоял на вмиг опустевшем перроне.
«Индустриальный пейзаж, – отчего-то прокатилось в мозгу. – Стерильный настолько, что не годится и слово „натюрморт“. Антиприродная натура…»
Не разбирая дороги, Нил кинулся вслед за Лиз. Эскалатор вынес его на громадную бетонную, нечеловечески пустую площадь.
– Это ад! – дико озираясь, пролепетал Нил.
Ледяной ветер швырнул ему под ноги смятую газету, поволок дальше, оторвал от земли. Нил автоматически проводил газету глазами – и взгляд его уперся в готическую громаду Кельнского собора.
Нил резко вздернул голову.
– Я тебя ненавижу! – хрипло прокричал он в пустое небо.
В купе он вполз полураздавленным муравьем. Закрыл дверь. Шарф так и остался лежать на подушке, он бессовестно хранил знакомый запах. И еще было что-то, что будто бы освещало купе, оно краснело на столике, улыбаясь ее губами… Мерным движением, без дрожи, Нил достал водку, налил в стакан с подстаканником, на котором были выбиты Кремль и звезда. Выпил и, не сводя взгляда с башенок Кремля, закурил. Сразу все вернулось в памяти. Нил вынул стакан и, бросив на пол ненавистную железяку, с невероятной силой и ненавистью стал топтать железный Кремль, пока в дверь не постучали.
– Ты чего это разбушевался? – Фиолетовый просунул голову и строго оглядел купе.
– Батя, зайди, поговорить надо.
– Ну, чего надо-то? Оттянулся вроде уже.
Нил не обиделся. Мгновенно извлеченная из сумки непочатая бутылка «столичной» произвела нужное впечатление.
– Как бы мне дальше без попутчиков ехать? Сделаешь?
– Ладно, только курево прибавь, дорого тут все, да и валюты нет.
Нил протянул пачку, и она вместе с бутылкой мгновенно исчезла в карманах форменных брюк. Как-то обреченно Нил допил остатки и, упав лицом в Лизин шарф, заплакал, но никто уже не мог видеть слабого Нила Баренцева. Поезд медленно потянулся дальше на Запад по горизонтали.
Глава 2
БОГАТАЯ ЛИЗА
(1975–1982)
Автомобиль давно покинул Кельн и мчался по ровнейшему автобану, мимо прекраснейших мест между Карлсруэ и Штуттгартом в направлении Мюнхена.
Элизабет не оглядывалась назад, но все ее мысли, все чувства, остались там, в серо-голубом вагоне, уносящем нежданного любимого в Париж.
Там, в вагоне, она так и не нашла в себе сил сказать Нилу об истинной причине той поездки, что свела их в одном купе и перевернула ее жизнь.
Лиз ехала на собственную помолвку, которой не особенно жаждала и до встречи с Нилом, а теперь не хотела десятикратно. Но такова была воля отца – отца, о существовании которого она до двенадцати лет даже не догадывалась.