— Благодарим тебя, вор, благодарим, изменник! — выкрикнул кто-то из толпы.
Болотников обернулся на голос, пытаясь найти глазами кричавшего. Усмехнулся:
— За что?
Лучше бы он этого не говорил… Толпа, окружавшая его, зашумела на разные голоса, забурлила, как речной водоворот на порогах, образуя на быстрине воронку, в которую норовила затянуть оказавшего с ней один на один атамана.
— За то, что убил моего брата! За смерть моего единственного сына! За моего зятя! — неслось со всех сторон.
— Все они здесь погибли, и ты виновник их гибели! — толпа грозно напирала на еще недавно внушавшего им страх и приводившего в трепет одним своим именем человека, который теперь был одинок перед ними. Кто-то из казаков уже хватал за узду его коня, другой дерзко рвал кафтан атамана. Конь Болотникова, испугавшись разъяренной толпы, встал на дыбы. Еще мгновение, и Болотникова стянули бы с лошади, повалили на землю и разорвали бы на куски. Но атаман и здесь остался атаманом — он умел обуздывать и норовистых коней, и клокочущую людскую массу: выхватив саблю, он рассек воздух над головой ближайшего к нему мужика, снеся наземь его шапку. Тот побледнел, но остался на месте, будто пригвожденный. Остальные в страхе попятились. Болотников, стегнув плеткой коня, пустил его вперед, проходя сквозь толпу, как нож через масло, заставляя людей невольно расступаться перед ним. В это мгновение раздался грозный окрик, и царские приставы, расталкивая людей, принялись расчищать дорогу навстречу атаману. Это царь Василий Шуйский, не желая увидеть предводителя мятежников растерзанным раньше, чем он предстанет перед царевыми очами, послал ему подмогу. Когда же опасность была позади, Болотников обернулся, сверкая глазами, оглядел еще разгоряченных ненавистью людей и внятно произнес:
— Не я виноват в смерти ваших родных, они убиты за свои грехи…[262]
Выехав из толпы, атаман капитулировал перед царем, как рыцарь: он пал ниц у ног Шуйского и положил себе саблю на шею со словами:
— Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Димитрием. Димитрий это или нет, я не могу знать, ибо никогда его прежде не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и твоей власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить, как служил до сих пор тому, кем я покинут.
Так благородно и трогательно выглядела сдача Болотникова в описании Конрада Буссова[263]. Однако ни Михаил Скопин, никто другой из воевод, видевших сцену пленения, не поверил в искренность раскаяния атамана. В Москву его доставили под охраной, там он ходил свободно, куда хотел, правда, в сопровождении приставов. Но когда Болотникова перевозили из Москвы в Каргополь, то многие пришедшие из любопытства посмотреть на плененного слышали угрозы все еще властного и не смирившегося главаря: «Я скоро вас самих буду ковать и в медвежьи шкуры зашивать!» Что говорить, на раскаяние это не похоже, да и не в характере беглого холопа, прошедшего плен и галеры, познавшего власть и радость побед, служить тем, кто ему не единожды проигрывал в битвах.
Впрочем, и в обещание Шуйского сохранить атаману жизнь Скопин верил мало. Уж кто-кто, а Василий Шуйский всегда обращался со своими клятвами вольно. Едва новый Лжедмитрий начал свой поход на Москву, как царь приказал утопить пленного атамана, предварительно его ослепив. Так же он поступил и с его сообщником «царевичем Петром» — его повесили у стен Данилова монастыря. Царь как будто хотел подтвердить пословицу, рожденную древними: «Война родит воров, а мир их вешает». И все же одного из зачинщиков Смуты — бывшего хозяина Болотникова, родовитого князя Андрея Телятевского, — царь действительно простил и отпустил восвояси. За этот свой опрометчивый поступок Шуйский очень скоро поплатится: не пройдет и полугола, как прощеный князь окажется в лагере нового самозванца.
А Михаил Скопин, вспоминая, как Болотников выезжал из Тулы сдаваться, думал о жаждавшей мщения толпе, едва не растерзавшей атамана. Если вовремя не обуздать гнев возбужденных людей, они становятся неуправляемыми и подчиняются — может быть, даже вопреки собственной воле и против желания — закону потока, несущего их к явному беззаконию и даже убийству. Их жертвой может стать и преступник, но дело правителя охладить пыл толпы, не позволить своеволию двигать людьми, остановить их вверенной ему властью, не дать совершиться самосуду. Но для этого правитель должен уметь подчинять людей, а не быть игрушкой в их руках. А смог бы справиться с толпой он, Скопин, если бы оказался в подобной ситуации? Вот о чем размышлял молодой воевода после завершения тульской осады.