«Второлживого Дмитрия» современники называли не иначе как «вором», «плутом», «цариком», а в народных песнях окрестили уничижительно «вор-собачушка», в отличие от первого Лжедмитрия — «вора-собаки». Поляки не скрывали, что новый самозванец не только испечен в польской печке, но и слеплен их руками: «Этого Дмитрия воскресил Меховецкий, который, зная все дела и обыкновения первого Дмитрия, заставлял второго плясать по своей дудке»[270].
Конечно, польские наемники, желая прихвастнуть, как всегда, преувеличивали свою роль в приискании кандидатов на русский престол. Личность же самозванца в их описании выглядит и вовсе отвратительной: «этот царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговорах сквернословный». Многие отмечали невоспитанность нового самозванца, этим он, конечно, невыгодно отличался от первого. Но зато старался, как мог, учесть ошибки своего предшественника и явно демонстрировал любовь к русским обычаям: исправно посещал церковные службы и ежедневно ходил в баню. Впрочем, и его это не спасло — самозванец он и есть самозванец: много сулил, да принес один позор.
Несмотря на старания «царика», нанятые им казаки и поляки испытывали мало почтения к нему. «И вот приехал к нам царь в златоверхой шапке, на богато убранном коне; с ним прибыло несколько бояр…» — писал один из поляков. Поскольку многие видели «царя» впервые, в толпе прошло некоторое волнение, которое «Димитрий» принял за недоверие. «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?» — приструнил он своих воинов. Недовольные таким обращением начали роптать, и вскоре ропот в новом войске перерос в настоящую потасовку: «Одни кричали: „Убить мошенника, зарубить!“, другие: „Поймать! Ах ты, такой-сякой сын, разбойник! Поманил нас, а теперь платишь такой неблагодарностью!“»[271]. Видно, подданные были далеки от преклонения перед государем. Нравы внутри его войска больше напоминали разборки запорожских казаков в Сечи во время дележа добычи.
Похоже, в сказку об очередном спасении «Димитрия» уже мало кто верил. И тем не менее самозванец от Стародуба шел к Туле через города Почеп, Брянск, Козельск и Белев, и жители присягали ему и встречали его хлебом-солью как настоящего царя. Не одним своим происхождением от «царского рода» хотел привлечь людей на свою сторону самозванец, но и делами вполне материальными. Он начал издавать указы, которые мало чем отличались от «прелестных грамот» Ивана Болотникова. Крестьянам и холопам, присягнувшим ему, он отдавал поместья их господ, а «если там остались господские дочки, — объявлял он, — то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему»[272]. Кто не преуспел во времена Болотникова, мог наверстать упущенное сейчас и в один момент из нищего холопа стать состоятельным землевладельцем, держащим в страхе своего вчерашнего хозяина и его семью; достаточно было всего лишь присягнуть царю «Дмитрию Ивановичу».
И все же успешное начало похода «царика» было прервано осенью 1607 года, когда Василию Шуйскому сдалась мятежная Тула. После этого шансы самозванца дойти до Москвы и занять «прародительский» престол сильно уменьшились. Потерпев неудачу под Путивлем, самозванец, как и его предшественник, трусливо бросил свое войско и бежал к границе.
Чтобы узнать достоверную информацию о событиях и о том, какими военными силами располагает «второлживый Дмитрий», царь Василий прямо из-под Тулы отправил в печально знаменитую Пчельню боярина Скопина-Шуйского: «А очистя царь Василей Тулу, после себя бояром князю Михаилу Васильевичю Шуйскому да Ивану Никитичю Романову велел идти на Пчелну для брянских вестей»[273]. Приехав в Пчельню, двое воевод, не раз командовавших одним полком, тотчас послали разъезды для разведки. Вскоре выяснилось, что на стороне самозванца не только Стародуб и Путивль, но и Брянск, жители которого присягнули ему «неволею». Несмотря на осеннюю распутицу, необходимо было действовать, и действовать незамедлительно.