Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю «В. Розанов» под статьями. Хоть бы «Руднев», «Бугаев», что-нибудь. Или обыкновенное русское «Иванов». Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал: «Немецкая булочная Розанова». Ну, так есть: все булочники «Розановы», и, следовательно, все Розановы – булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только «Каблуков»: это уже совсем позорно. Или «Стечкин» (критик «Русск. Вестн.», подписывавшийся «Стародумом»): это уж совсем срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятную фамилию. Я думаю, «Брюсов» постоянно радуется своей фамилии. Поэтому СОЧИНЕНИЯ В. РОЗАНОВА меня не манят. Даже смешно. СТИХОТВОРЕНИЯ В. РОЗАНОВА совершенно нельзя вообразить. Кто же будет «читать» такие стихи.
– Ты что делаешь, Розанов?
– Я пишу стихи.
– Дурак. Ты бы лучше пек булки.
Совершенно естественно»[1].
Боборыкин мог бы сказать, думается, нечто похожее, если бы был склонен к самоиронии[2]. Он не вошел, но закрепился в литературном мире с прозвищем «Бобо», окончательно увековеченным уже Достоевским, оттолкнувшимся не только от конкретного повода[3], но и от всего литературного облика и репутации автора, – чтобы создать свой «Бобок», последнее странное слово или звук, которое бормочут или издают полуразложившиеся трупы, уже неспособные к загробной болтовне, – то, к чему они сводятся перед тем, как умолкнуть окончательно[4].
Во взгляде на Боборыкина в критике по крайней мере с 1880-х гг. установилось редкостное единодушие, впрочем, отрицательного свойства: его творчество почти ни у кого не вызывало сильных чувств – если о нем и писали, то почти исключительно «по поводу», «в связи с [новым романом или пьесой]». Солидные критики и исследователи-современники касались работ Боборыкина преимущественно мельком: так, в обстоятельнейшей коллективной «Русской литературе XX века (1890–1910)» под редакцией С. А. Венгерова (то есть охватывающей период, в который Боборыкин одних только романов написал более дюжины) о нем мы найдем лишь несколько разрозненных фраз, где он в основном упоминается как обозначение типового явления[5].
В этом было нечто действительно оскорбительное – вплоть до поразительной статьи Дм. Философова, написанной к пятидесятилетию литературной деятельности Боборыкина. В юбилейной статье Философов на многих страницах обстоятельно рассуждает, отчего он оказался «не нужен среднему русскому читателю», почему чужд и «избранному кругу подлинных ценителей прекрасной литературы», и «широкому кругу читателей»[6]. Юбилейная статья, целиком посвященная анализу и объяснению, отчего ее герой, точнее, написанное им за всю долгую жизнь, ненужно и никчемно, – жестокость особого рода. Но Боборыкину было не привыкать к подобному: его имя давно уже сделалось нарицательным. Трудно было поверить, что все это изобилие романов, пьес, очерков, трактатов и эссе и многого другого написано одним человеком: он сделался именем, обозначающим огромный и при этом слабо различимый в деталях, в тех частях, из которых он сложен, массив текстов. Так, уже помянутый выше Розанов писал по поводу Бальмонта в первом коробе «Опавших листьев»: «Это какой-то впечатлительный Боборыкин стихотворчества. Да, – знает все языки, владеет всеми ритмами, и так сказать, не имеет в матерьяле сопротивлений для пера, мысли и воображения: по сим качествам он кажется бесконечным»[7].
Следом Розанов, как легко догадаться по самому построению записи, отказывал Бальмонту в «душе», которая отсутствует за разнообразием нарядов. Но как бы ни судить о наличии или отсутствии души в Бальмонте или Боборыкине, сказанное первым сохраняет свою силу, но основным, господствующим, оказывается второе, пренебрежительное, обиходно-литературное – «боборыкинщина».
В этом отношении к Боборыкину сошлись разнообразные причины:
– во-первых, своеобразная, но более чем понятная, оборотная сторона необычайного расцвета русской литературы, ставшей одной из основных европейских (а в контексте времени, следовательно, и мировых) литератур XIX века. Великие авторы-современники создавали ситуацию, в которой других авторов критики и вдумчивые читатели судили по их мерке. Так, для сегодняшнего читателя звучит непроизвольно комичным рассуждение Философова, замечающего вполне серьезно, что Боборыкин – нет, отнюдь не Лев Толстой и не Достоевский. Но ведь не только Боборыкин их современник – и Философов печатает свою статью в XII номере «Русской мысли» за 1910 г., лишь несколько месяцев спустя по кончине Льва Толстого[8];
1
Розанов В. В. Полное собрание «опавших листьев». Кн. 1: Уединенное / Под ред. В. Г. Сукача. М.: Русский путь, 2002. С. 61–62.
2
Литература о Боборыкине немногочисленна. Из основных работ следует отметить: (1) Линин А. М. К истории буржуазного стиля в русской литературе. Ростов-на-Дону, 1935; (2) Кубиков И. Боборыкин // Литературная энциклопедия. Т. 1. М.: Издательство Коммунистической академии, 1929; Стб. 522–525; (3) Виленская Э., Ройтберг Л. С. П. Д. Боборыкин и его воспоминания // Боборыкин П. Д. Воспоминания. В 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1965. С. 5–36, а также этих же авторов комментарии к воспоминаниям Боборыкина [см. также первое книжное издание воспоминаний: Боборыкин П. Д. За полвека (Мои воспоминания) / Редакция, предисл. и примеч. Б. П. Козьмина. М., Л.: Земля и фабрика, 1929]; (4) Муратов А. Б. Боборыкин // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1989. С. 286–290; (5) Чупринин С. И. Труды и дни П. Д. Боборыкина // Боборыкин П. Д. Сочинения. В 3 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1993. С. 5–26.
3
Выхода в свет 2-го издания романа «Жертва вечерняя» (1872) и вернувшихся вновь, как и в связи с первым изданием, споров о нравственности романа, о тех представлениях о мире, что отразились в его героях и в стоящем за ними мировоззрении автора.
4
См.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 21: Дневник писателя, 1873; Статьи и заметки, 1873–1878 / Отв. ред. В. Г. Базанов; тексты подгот. и примеч. сост. А. В. Архипова-Богданова и др. Л.: Наука, 1980. С. 404.
5
Например, в изложении путей развития прозы в 1880-е гг.: «Отец-идеалист и сын – грубый практик становятся излюбленными типами отзывчивых на злобу дня романов Боборыкина и других бытописателей» [Русская литература XX века. 1890–1910 / Под ред. проф. С. А. Венгерова; послесл., подгот. текста А. Н. Николюкина. М.: Республика, 2004. С. 25].
6
Философов Д. В. Критические статьи и заметки. 1899–1916 / Сост., предисл. и примеч. О. А. Коростелева. М.: ИМЛИ РАН, 2010. С. 378, 377.
7
Розанов В. В. О себе и жизни своей / Сост., предисл., ком-мент., указат. и подготовка текста В. Г. Сукача. М.: Московский рабочий, 1990. С. 218.
8
Напомним попутно обстоятельство, хорошо осознанное еще формалистами 1920-х гг., что понимание литературы требует изучения авторов «второго ряда», создающих тот контекст и среду, в которой становится возможным появление «вершин»: анализ «второго ряда» в том числе позволяет осознать, что в выдающихся произведениях является авторским, уникальным, а что – принадлежностью своего времени, в последующем забытой в своей распространенности и сохраняющейся уже в единичных произведениях, читаемых вне времени.