Олег Лойко
СКОРИНА
Авторизованный перевод с белорусского
Геннадия Бубнова
РЕЦЕНЗЕНТЫ:
В. КОВАЛЕНКО, член-корреспондент АН БССР
Г. БОГАТОВА, доктор филологических наук
В. КОЛЕСНИК, профессор, кандидат филологических наук
© Издательство «Молодая гвардия», 1989 г.
Introductio, или введение в книгу о многославном ученом муже Франциске Скорине, в котором очень кратко повествуется о затмении солнца в Полоцке, о конце света божьего и о великом веселии на земле Полоцкой.
С точностью неизвестно — в 1490 или в 1486 году родился Франтишек. Но так или иначе, а родился он накануне или даже в самый год события, которое явилось для его родителей, равно как для всех полочан, черным предвестьем конца, ибо событием этим было затмение солнца.
Тогда никто не любовался им через закопченное стеклышко, дабы отчетливей видеть небесное чудо. Тогда человек, как и попросту все живое, остро, панически ошеломленно реагировал на затмение. Затмение тогда было полным, и, как всегда при таком затмении, кони одичало ржали, коровы обреченно мычали, овцы испуганно блеяли, а собаки в отчаянье выли, и все птицы земные смолкли, рыбы из-под каждой коряги, из крутых водоворотов, из глубин и с отмелей Двины со всеми ее близкими и неблизкими от городища Полоцкого притоками — из Полоты и Уллы, Ушачи и Оболи, — из всех недальних и дальних от Полоцка озер — из Чарсвят, Язны, Умильно, Рясны, Вечелья, Усомниц, Вировли, Нещедры — вдруг выбились-выпрыгнули наружу — понад гладью заводей и стремнин, — ибо все живое рвалось-тянулось к солнцу, которое угасало, все живое как бы внезапно, в одно мгновенье, уразумело, что без света[1] нельзя. И было то естественной мудростью немудрой живой природы. Только ни конь, ни собака, ни плотица не связывали затмения солнца с гибелью мира и мраком небытия, как связывали его с ними в своих представлениях тогдашние люди.
Отец Франтишека Скорины, как глава семьи, хозяин, был в тех обстоятельствах спокойнее, молчаливее. Жена его, мать его детей, — и потому, что жена, и потому, что мать, — сдержанной, как ее муж, быть не могла. Может, в то время как раз она и рожала Франтишека, может, уже и родила. Но и в том, и в другом случае испуганно, как листва на осине, дрожало ее сердце. Когда еще носила его, осторожно ступая, чувствуя всем телом упругие удары его разгулявшихся ножек, разве не мелькали перед ее глазами призраки мертворожденных младенцев и мертвых рожениц? А когда приспело рожать, то, может, бежала в сполохе затмения из подворья на замок, падала на бревна, которыми был вымощен их купеческий двор, или на узкой улочке-мостовой, в которую упирались их резные ворота. Через них опа, может, в страхе и выскакивала — подальше от скорининских строений с их внезапно потемневшими щелями-окнами. А может, она засветло еще успела на соседский посад — на Верхний замок, на большой детинец, куда при каждой напасти сбегались полочане, там ища спасения от напасти, там верша свои городские веча. Может, голосила там на коленях, веря, что это — уже конец, и поднимала руки в почерневшее небо, и заслоняла ими глаза свои, будто надеясь защитить от небес и того, кого в своем чреве имела...
Сам Франтишек всего этого не знает, ибо человеку, пока нет его на свете, неведомо, что он будет, как неведомо поначалу и то, что он уже есть, что есть у него отец и мать, которые ждали его, есть земля и солнце, где он родился. Но все же Франтишек немало чувствует из того, что происходило тогда в Полоцке. Почему, по какой причине — знать не знает; яйцо ведь курицы не помнит, сосунок сосунком себя не помнит. Только он как будто бы помнит себя младенцем. И сейчас он думает: не потому ли помнит, что, слепя глаза над Полоцкой летописью, всегда с особой жадностью читал о погибели солнца:
«Изьгибе солнце и сокры луча своя от земля... и зьвезды явишася яко в нощи», «в солнци аки гвоздие черно...» «солнце потемнело, и страх был великий на земли Руской...», «и видели двѣ звездѣ в той же час на заход от слопца, одна бѣла, а другая черлена. А всего того могло быти полътори годины, а потом темность одышла проч...».
Как долго темень не сходила с полоцкого неба над матерью Франтишека Скорины, доподлинно неизвестно. Однако о том, что время всей той темноты, сама т а темнота были ужасом матери Франтишека Скорины, минутами или часами ее обмиранья и захлебыванья страхом, легко догадаться. И горели или не горели во мраке полоцкого неба две звезды — одна белая, другая красная — как две звезды надежды, спасения, сострадания, мы тоже не знаем. Знаем только наверное, что как долго ни держалось тогда затмение, оно кончилось. Мать Франтишека Скорины перетерпела его, переждала. Но, переждав, как всякая средневековая полочанка, до конца дней своих о нем уже как о знамении думала: «Как же плыть теперь ее сынам на стругах купеческих к Готскому берегу? Как путем Ольгердовым в сторону Вильны подаваться? Как вообще в любой край им отныне выбраться — близкий или неблизкий, знаемый или незнаемый, слыханный или неслыханный?..»
Но отошло, как нашло, затмение, но ушел, как пришел, год 1492-й, а свет не кончался, и оставались жить на этом свете мать и отец Скориничи, и продолжали подрастать их дети — братья Иван и Франтишек, и стоял по-прежнему под солнцем город Полоцк, и лежала вокруг земля Полоцкая. Ничего не изменилось, и вместе с тем немало изменилось и многое еще изменится на этой земле.
Велик был страх на земле Полоцкой, но и великое веселье охватило теперь землю Полоцкую. И, может, было оно еще большим как раз от него — от страха недавнего, что теменью с неба обрушивался на людей. Знал или не знал о той безбрежной радости маленький Франтишек, но отныне и мысли его, и чувства уже не только сливались с памятью страха, и страха прежде всего божьего, в котором вообще пребывал человек средневековья, но и полнились отзвуком повсеместного ликования, что свет устоял-таки, не кончился.
О чем говорили в той радости простые люди в городах и весях, на торжищах и в харчевнях. О вере говорили простые люди сплошь по всей Русской земле, о том толковали в своем веселье, что вот конца света и не наступило, а «святых отец писания ложна суть и подобает сих писаний огнем сжещи». Огнем жгли средневекового человека отцы, огню готов был предать обман святых отцов этот простой человек средневековья.
И наверняка ведь слышал голоса тех городов и весей, торжищ и харчевен и сын полоцкого купца Лукаша Скорины Франтишек Скорина. Для него, однако, колокола Софии и Сельца, Бельчиц и Острова, святой Троицы и Борисоглебского монастыря, костела бернардинцев с торжественной надписью на нем «Врата Небес» звучали звонче ярмарочных голосов, авторитетней. Франтишек остался при святом писании, что означало при книжной мудрости. Иной мудрости в его эпоху, в его Полоцке не было. И хранилась она в голубнице[2] Софии, в сводчатых подвалах Святотроицкой церкви, земли которой с 1501 года были переданы бернардинскому костелу, дав стенах Борисоглебского монастыря, что вскоре стал базилианским. София дала ему грамоту русинскую; бернардинцы, совершавшие службу по обряду греко-православному, но на языке латинском, могли научить его грамоте латинской. Пусть у православных — светских и духовных — феодалов передача бернардинцам земель Святотроицкой церкви польским королем и великим князем литовским Александром и вызвала резкое недовольство, но в самом Полоцке и бояре, и мещане, и купцы, и люд ремесленный тогда еще не половинились и не троились враждебно, воинственно на православных, бернардинцев, базилиан. И это была та благодатная почва, которая обеспечивала молодому сыну купеческому Франтишеку широту миропонимания, подняла его над вероисповедными распрями, помогла ему осознать первичность своего полочанства, своей принадлежности прежде Полоцку, а затем уже церкви или костелу, той или другой вере. Впрочем, и в конце для Франциска первичной осталась книжная мудрость, вне церкви и костела, но служащая поспольству[3], всему полоцкому люду, но славящая материнский язык. «Кто в этом языке есть, будет рожден», тому он, Франциск Скорина, непосредственно и адресует книжную мудрость, книгу. Поклон же и благодаренье многолюдному, мудрому в своей веротерпимости Полоцку, подготовившему на это великое подвижничество сына своего Франциска Скорину.
1
Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами заменено курсивом. (не считая стихотворений). — Примечание оцифровщика.
2
Голубница — чердачная пристройка с помещением для хранения книг. В Житии Евфросинии Полоцкой, в его рукописном списке XIV столетия, хранящемся в Ленинградской публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина (см:
3
Поспольство, посполство, посполитость, посполитый, посполу — слова, широко представленные в лексиконе Франциска Скорины и имеющие самые разные значения. Так, в самом общем смысле слово «поспольство» обозначает ныне, как и во времена Ф. Скорины, именно общественность феодального города, мирян, ремесленников и купечество, но не магнатов и шляхту или бояр, как назывались дворяне в средневековом Полоцке. В конкретных яге случаях у Ф. Скорины слово «поспольство» употреблялось то для обозначения всего города, то лишь простого парода, черни; «посполитость» имело значение ежедневности, будничности; «посполитый» — простого человека; «посполу» — наречие, обозначающее вместе, совместно, сообща.