Судьба всякого человека — загадка. Нам дано видеть лишь ее «земную часть». Судьба художника, если понимать это слово самым широким образом, — загадка вдвойне. Он не один проходит по собственной жизни, но вместе со своими созданиями.
ЖИЗНЬ, НАЧАТАЯ С ОТТОЧИЯ
…Неотвратимость судьбы. Об этом невольно думаешь, когда вспоминаешь последние месяцы Скрябина. С начала 1915 года — он «на взлете». С «Поэмой экстаза» уже «сжились» и дирижеры, и слушатели. «Прометей» продолжает завоевывать все новые страны и новых приверженцев. «Скрябинская музыка, — это пишет в январе Игорь Глебов[1],— вызывает в слушателях радостное озарение, пророческое созерцание будущих великих достижений человеческого духа».
27 января — концерт Скрябина в Москве, где он из самых поздних вещей сыграет «Мрачное пламя»[2] и вторую прелюдию из самого последнего сочинения[3]. Первую из этих пьес сам композитор называл вещью «бедовой», и в ее «темном огне» действительно воскресала какая-то дикая каннибальская пляска. О прелюдии — странной, тихой, просветленной — Скрябин говорил: «Это смерть».
В феврале он дает концерты в Петрограде, там исполнит последние сонаты — девятую (тоже «бедовая»), десятую («белая месса»), и снова — «Мрачное пламя» и «прелюдию-смерть».
А далее будут Харьков, Киев, снова Петроград. Прозвучит поэма «К пламени», из поздних прелюдий[4] он сыграет первую, нервно-тревожную, и четвертую (в которой опять слышится «угасание жизни»). Но, кроме этих вещей и тех, что исполнялись им по многу раз, с редкой настойчивостью Скрябин будет включать почти во все свои программы все то же каннибальское «Мрачное пламя» и все ту же прелюдию, за которой вставал перед его мысленным взором образ смерти.
Успех последнего петроградского выступления в Малом зале консерватории 2 апреля превзошел почти все прежние. «Концерт — блестяще, успех громадный, зал переполнен»… «Саша имел громадный успех. Играл архивеликолепно»… — Это телеграммы друзей[5] спутнице жизни композитора, Татьяне Федоровне Шлёцер-Скрябиной.
Об «исключительном успехе», «необыкновенном вдохновении» Скрябина в эти месяцы вспомнит и музыковед А. В. Оссовский. Критик В. П. Коломийцев в отклике на последний концерт не удержится от восклицания: «Хотя Скрябин «изошел» главным образом от таких романтиков, как Шопен и Вагнер, его лира всегда, по существу, жизнерадостна…» Но за творческой вспышкой — словно им самим «музыкально» предсказанная — «огненная» пляска смерти. Уже 7 апреля композитор чувствует недомогание, 9-го ему совсем плохо, к 12-му он стоит «у последнего порога». Облегчение, посетившее его к утру 13-го, было недолгим: уже к вечеру — мучаясь от болей — композитор понимает: это смерть.
— Так, значит, конец… Но это же катастрофа! — фраза, услышанная близкими ему людьми, запоминается «намертво». Еще секунду назад — скорее удивление: как это может быть, теперь — ясное понимание неизбежности своего ухода.
Но то, что вырвалось на смертном одре из уст композитора, странным образом напоминает о его рождении. Его конец, сама эта высшая мировая дисгармония — смерть, — в судьбе Скрябина странно гармонирует с началом его земного пути.
Он появился на свет в благостное время — в Рождество Христово. Но жизнь, дарованная ему, связалась накрепко со смертью матери, с той катастрофой, которую ему пришлось пережить еще в бессознательном возрасте.
Москва, дом Кирьякова близ Покровских казарм[6]. Семейство отставного полковника Александра Ивановича Скрябина собирается отпраздновать Рождество. Можно вообразить елку, запах хвои с оттенком той «морозной чистоты», которая еще витает в натопленных комнатах в рождественские дни. Готовились, наверное, и подарки: старшие дети — вполне взрослые люди, но младшие — еще действительно дети. Можно представить и праздничный стол, накрытый для многочисленного семейства.
Приезжает из Саратова и Николай Александрович Скрябин с молодой женой… «Непутевый» сын Николай, который ради этой девушки-пианистки, совсем ему «неровне», бросил Петербургский университет, помчался вслед за нею на гастроли, в начале года повенчался в Троице-Сергиевой церкви во Владимире, после чего поселился с женой в Саратове, пытаясь заниматься адвокатурой.
Днем, в двенадцать часов, молодая чета у дверей дома. Через два часа благостную рождественскую атмосферу нарушил детский крик: на свет появился мальчик, имя которого — Александр Николаевич Скрябин — через годы заставит вспоминать и это Рождество (по старому стилю — 25 декабря 1871 года), и родителей, и всех близких людей.
…Все было так, точнее — почти так. Как во всем, что касается Скрябина, здесь чрезвычайно важны не только (а иногда и не столько) сами события, сколько оттенки.
Он еще не появился на свет, а в дом, который приготовился к празднику, вошла тревога. Возможно, Любовь Петровна, жена Николая Александровича, заболела накануне отъезда. В дороге чувствовала себя неважно, в поезде то и дело выходила на площадку, жадно дышала холодным ветреным воздухом. Ко времени приезда у нее начался жар. Ей было так худо, что в дом ее внесли на руках. Саша Скрябин, действительно, явился на свет прямо-таки «подарком к Рождеству». Но через десять дней у Любови Петровны начнется сильный кашель. Далее — доктора, прослушивания, простукивания. Не дождавшись следующего Рождества, молодой матери придется покинуть сына, чтобы ехать лечиться в Южный Тироль, в местечко Арко близ озера Гарда. Там ей останется совсем немного жизни. Свидетельство о смерти, полученное мужем, сухо извещало: «Любовь Скрябина, из Москвы, 24 лет от роду, умерла от бугристой чахотки, в г. Арко, 25 февраля 1873 г. в 4 часа пополудни, после 4-х месячной болезни»[7].
Помнил ли Скрябин свою мать, — не на портрете, писанном кистью его дяди-художника, — но живьем: ее тепло, ее дыхание, ее любовь к нему?.. После рождения бабушка унесла его в свою спальню, потом малыша перевели в детскую, где жил его шестилетний дядя. Но ведь были же минуты, когда мать, сдерживая кашель, подходила к его кроватке, глядела на драгоценное детское личико? И мог ли маленький Шуринька, как его называли в семье, слышать игру матери? Больная, еще не зная, что последний ее час совсем близок, она все думала о будущих концертах. Где был младенец Скрябин нескольких месяцев от роду, когда мать садилась за рояль?
Мы знаем, что он слышал игру своей тети, Любови Александровны. Она неплохо музицировала, ей Любовь Петровна успела дать несколько уроков. Неужели только этот отраженный отзвук музыки, когда-то выходивший из-под пальцев матери, а теперь оживавший в игре тети, достиг его детских ушей?
Любовь Петровна Скрябина, урожденная Щетинина. О ней вспоминают обычно немногое: с 1861 по 1866 год училась в Петербургской консерватории по классу фортепиано, была любимой ученицей Теодора Лешетицкого, выдающегося польского пианиста. О ее игре хорошо отзывался Чайковский, Антон Рубинштейн от теплоты чувств даже называл ее «дочкой». По окончании учебы она выступала с концертами в Петербурге, в Москве, в провинции. Имела настоящий успех, и последний свой концерт она дала 20 декабря 1871 года, то есть за пять дней до рождения сына.
Дополнительных сведений о ее игре не так уж много. Но имя ее учителя может сказать кое-что о том, как она играла. По воспоминаниям бывших учеников Лешетицкого мы можем восстановить облик этого действительно яркого и весьма своеобычного педагога. Сам он был, как и знаменитый Лист, учеником К. Черни. Нервность натуры Лешетицкого не дала возможности целиком отдаться концертной деятельности. Зато среди его собственных учеников будут такие пианисты, как Артур Шнабель, Игнац Падеревский, Анна Есипова, Василий Сафонов, Осип Габрилович, Самуил Майкапар… Впрочем, достигнуть успехов у Лешетицкого мог далеко не каждый. Но только тот, кто был способен стерпеть его довольно-таки трудный характер. Человек редкой энергии, он не стеснялся ученикам наговорить резкостей. Более всего любил, когда встречал со стороны обиженного настоящий отпор. Вряд ли эта вспыльчивость Лешетицкого была намеренной. И все-таки многие считали, что агрессивность педагога — своего рода испытание: ему нужны были ученики, способные преодолеть напор своего наставника. Ведь и учил Лешетицкий не просто «игре», но и умению все время развиваться, учиться от других, учить самого себя. Ученик должен был концерт любого пианиста обратить себе на пользу: или «схватить» у неизвестного ему исполнителя новый способ извлечения звука, или — если исполнитель был не на высоте — увидеть в его оплошностях предостережение себе самому. Ученик Лешетицкого должен был убеждать, что в исполнении прав он. А для этого он должен был уметь мыслить.
6
Дом не сохранился. Он исчез с лица земли еще при жизни композитора. — См.:
7
Ученые записки. Вып. 2. М.: Ирис-пресс, 1995. С. 114. Уже здесь мы обнаруживаем разноречия в документах и воспоминаниях, связанных с жизнью композитора, которых и после будет немало. По свидетельству Л. А. Скрябиной, Любовь Петровна прожила в Арко «около семи месяцев». — См.: Александр Николаевич Скрябин. 1915–1940. М.; Л., 1940. С. 7.