…Солнце садилось. Ане перед Клавдеей неудобно было, а то бы она уже давно бросила лопату. «Вот разошлась некстати!..» — досадовала она на свою ретивую помощницу. И вдруг услышала, как та кого-то окликнула:
— Эй, дядечка, картошку, что ли, покупаешь? Иди, продадим.
Аня оглянулась и вздрогнула: за изгородью стоял, смотрел на нее своими карими, запомнившимися ей глазами и улыбался Тихон Дмитриевич.
— Как же это вы меня разыскали? — спросила Аня, когда они уже сидели в доме за столом. — Далеко все-таки…
— Для бешеной собаки сто верст не крюк. Вы же приглашали.
— Да я же не всерьез… Что же вы чай-то не пьете? Аня уже немножко кокетничала. Она была польщена: все-таки он ее запомнил, явился.
Тихон Дмитриевич на этот раз одет был вполне прилично, в хорошем пиджаке, в начищенных полуботинках. Аня сообразила, что он успел уже дома побывать за эти двое суток. Наверное, одинокий, а то разве жена пустила бы туда-сюда кататься? И побрит, и подстрижен был хорошо, значит, побывал и в парикмахерской. И казался гораздо моложе, чем Аня при первой встрече предположила.
Тихон словно бы не замечал, какое он производит на нее впечатление.
— По грибы-то ходишь, Анна Александровна?
— Какие мне сейчас грибы, что вы!..
— А может быть, пойдем завтра?
«Ишь ты, завтра! Значит, ночевать у меня собирается, — подумала Аня. — Пускай на мосту[1] ложится, а я в комнате запрусв».
— Зачем мне грибы-то? — сказала она. — Солить не во что, держать в Москве в квартире негде. А вы, наверное, продаете?
— Да ни в коем случае.
«И то, пойти, что ли, с ним?..» — уже прикидывала Аня.
В конце сентября темнеет рано. Правда, вечер был славный, не слишком туманный и сырой. Тихон Дмитриевич снял чистый пиджак и помог Ане принести с огорода кули с картошкой.
«Что Клавдея-то про меня подумает? — опустив глаза, думала Аня. — Скажет: прямо после поминок…»
Она постелила Тихону Дмитриевичу в сенях, где на старой деревянной кровати лежал матрац, набитый свежей овсяной соломой — еще мать припасла.
— Во сколько же поднимать вас завтра? — спросила Аня.
— Да я сам тебя подниму, — сказал Тихон, насторожив Аню таким ответом.
Она нарочно громко скребыхнула крюком, чтобы он слышал, что она от него заперлась. Потом ей показалось, что он вышел из сеней на улицу и бродит под самыми окнами. У нее еще горел свет, она не спеша раздевалась.
«А ведь ему меня видно… Ладно, пусть поглядит».
Сделав так, чтобы он все-таки не очень нагляделся, она погасила свет и легла. Но в потемках ей сразу стало как-то страшно.
«Ведь не знаю я его совсем. Сорвет крючок на двери да и пристукнет меня. Или деньги потребует. И ничего не сделаешь, все отдашь, лишь бы живую оставил… Хоть бы догадалась я, идиотка, топор с моста убрать!..»
Пока Аня мучилась такими страхами и обзывала себя то идиоткой, то дурой, Тихон Дмитриевич ушел из-под ее окон, вернулся в сени и лег, вызвав слабое шуршание в соломе и скрип деревянной постели. И стало совсем тихо. Никто к Ане не ломился, никто ни на ее деньги, ни на ее честь не покушался. Она пролежала часа два с раскрытыми глазами, пытаясь расценить события.
Сегодня она этого Тихона рассмотрела получше. Мужик видный, ничего не скажешь. И не алкоголик, а то обязательно заговорил бы сразу насчет бутылки. Держится вроде бы совсем прилично. Может быть, зря она про него всякие темные вещи думает: просто она его как женщина заинтересовала.
«Тогда чего же он, дурак, сейчас-то не постучит?.. Боится, значит. Тогда уж это тоже не мужик. Я бы не пустила, но все-таки знала бы…»
Тихон так и не постучал. Аня уснула, тревожная и раздосадованная. Утром, когда она очнулась, в сенях по-прежнему было тихо.
«Спит! А говорил, что разбудит…»
Она быстро оделась и откинула крючок на двери. Тихона в сенях уже не было. Она увидела его в огороде: он докапывал картошку, которую они с Клавдеей вчера не одолели. А ее, значит, пожалел будить… Тихон был в нижней рубашке, с раскрытой грудью, а на дворе было еще холодно и росисто.
— Тихон Дмитриевич, да что вы это?.. — почти с нежностью спросила Аня. — Зачем вы?