Однако достаточно ли также семантических оснований, поддерживающих решение А. А. Зализняка? Попытки верификации тезиса о реализации в форме мн. ч. значения ед. ч., «поскольку эти формы могут обозначать один предмет», приводят нас к тому подчеркивавшемуся еще в 1888 г. А. А. Потебней принципиально важному факту, что мн. ч. имен существительных и местоимений в определенных случаях «является не значением (обозначаемым), а знаком, средством обозначения других явлений, отличных от простой множественности, которая является только исходною, а не конечною точкою мысли» (цит. по [Дегтярев 1982: 65—66]). В конкретном случае pluralia tantum, как показано еще в работе М. Брауна [Braun 1930] и подтверждено грамматическими и семантическими изысканиями от А. А. Шахматова (1941: 441) и В. В. Виноградова (1947: 164) до уже обсуждавшейся выше работы А. Вежбицкой, речь должна идти не о стандартной единичности, а скорее о значении, осциллирующем на шкале от стандартной единичности до стандартной СОБИРАТЕЛЬНОСТИ[9], основывающейся на собирательном значении мн. ч. (от множества однородных, одноименных предметов до их совокупности, как прототипа собирательности). И хотя собирательное значение при этом совершенно очевидным образом в разной степени реализуется (или исторически реализовывалось) в лексемах типа рус. сани, с одной стороны, и рус. ножницы, с другой, все же у нас есть достаточные основания для того, чтобы охарактеризовать флексию мн. ч. существительных pluralia tantum в целом как изосемную и изофункциональную типичным славянским суффиксам собирательности, усматривать на этом основании ее словообразовательный характер и считать средством номинации; сами же формы мн. ч. считать лексикализованными и утратившими корреляцию с формами ед. ч. (см. об этом, например [Дегтярев 1982]). Изосемность и изофункциональность флексии мн. ч. и суффиксов собирательности в славянских языках на всем протяжении их истории, равно как и переход соответствующих словообразовательных граммем в словоизменительные и наоборот — факты, широко известные в славянском языкознании. Например, типичные славянские собирательные существительные на ‑је в западно‑ и южномакедонских говорах регулярно согласуются и координируются во мн. ч. (Гробјето ; см. также МДАБЯ 2005, карты 18, 19, 22), и таким образом исторический суффикс собирательности является здесь современной граммемой мн. ч. Переосмысленные collectiva, а ныне формы мн. ч. в русском языке — это господа, мужья, деревья, колья и др. [Шахматов 1941: 440]. Отметим, что отношения категорий собирательности и грамматического числа еще недостаточно исследованы в русских диалектах, для которых также отмечены примеры согласования и координации собирательных существительных во мн. ч.: Черное/ вороньё слетелось/.
Таким образом, славянские pluralia tantum типа рус. ножницы мы, вслед за славистической традицией, считаем грамматическими формами мн. ч. с собирательным значением. У этого решения есть и очевидное — и давно отмеченное в литературе (см., например [Isačenko 1975: 77]) — формальное подкрепление, состоящее в сочетаемости таких лексем в количественных конструкциях с собирательными, а не с количественными числительными в славянских языках (рус. трое саней, хорв. četvera kola). Отметим, что для славянского языкового типа вообще характерно употребление собирательных числительных при указании на «eine Mehrheit von Dingen, die als ein Ganzes angesehen werden» [Miklosich 1926: 59], а, в частности, — и с собирательными существительными (ст.-сл. приимъ десѧторо братиѧ προσλαβόμενος δέκα ἀδελφούς, хорв. dvoje djece, troje teladi) [Večerka 1993: 348]. Следует обратить внимание на то, что в системе славянских собирательных числительных «das entsprechende Numerale für die Einzahl ist jedinъ im Plur.» [Miklosich 1926: 60], т. е. специализированная лексема собирательного числительного ед. ч. в силу дефектности деривационной модели не образуется и поэтому при pluralia tantum закономерно мн. ч. (рус. одни сани, хорв. jedna kola N. Pl. Neutr.) и, соответственно, ед. ч. при собирательных существительных (серб. једна браћа N. Sg. Fem.).
9
И здесь удобно прибегнуть к типологическому определению И. А. Мельчука: «Категорией