Из того же мифа о Иоме мы узнаем, что когда он превратился в царя и процарствовал 700 лет, вероятно с нисходящим поколением, то за это время арийцы научились у него ковать, ткать, строиться и лечиться. Вероятно, это указание на образование в племени четырех каст, из которых одна впоследствии очутилась на Южном Кавказе под именем ковачей; может быть, нынешние кубачи[318] — остатки давно прошедшего. В песнях помаков, отуреченных славян Родопских гор, Иома или Има также воспевается как царь, «кой-то изучил от Бога много занаяти и научил наши — те-дедове»[319].
В древнейший период расселение арийцев-славян шло вполне мирным путем; уступая напору накоплявшихся в тылу позднейших выходцев из первородины. Они все шли из года в год по широкой параллели с уступами и подъемами к западу, акклиматизировались постепенно, не спеша, и в строгой замкнутости своих нравов и обычаев переносились на далекий запад. Вместе с этим подвигались и их воспоминания об оставленных местах, выразившиеся в повторении то тут, то там одноименных урочищ. Аракс, или Яксарт, Туранский повторяется на Кавказе и в Греции, где р. Арта по сию пору зовется также Араксом. В Истрии, среди хорват, подобная же река. Движение из Индии древнейшего славянства в Азии не простиралось ниже 21-й параллели, а в Европе, поднявшись уступом, занимало ширину от 40-й до 51-й пареллели; вот то пространство, которое отмежевано было для себя славянами в Европе раньше, чем история повествует о Риме и одновременно с героическими временами Греции. Переселенцы славянства двигались к западу, как будто чуждались, боялись иных условий климата, не подходящих к климатическим условиям их родины. Это именно обстоятельство послужило впоследствии к поддержанию связи между их станциями, разбросанными по пути движения славян. Что касается разметанности славян, то она вызывалась необходимостью отыскивать себе привольные места для скотоводства и возможностью сеять хлеб каждый раз на новой земле, дающей обильные урожаи: в это время славяне, как и все арийцы, были полукочевым народом, у которого главное занятие было скотоводство, а побочное — земледелие. Тот же порядок переселения существует и поныне в России, где двигаются на более привольные места к востоку до 50 тыс. душ ежегодно.
Идет это непрестанное движение по тем же почти параллелям, только на восток, точно так же тихо, спокойно, незаметно, как некогда с востока на запад. Русский народ — охотник двигаться; переселения на Руси очень в ходу: но история подмечает такую черту только тогда, когда из отдельных поселений составляется нечто цельное, заключающееся в определенные формы. Тогда возникают центры: села, посады, города, губернии с уездами, и жизнь переселенцев, составивших плотное ядро, начинает течь общегосударственною жизнью[320]. Так образовался на глазах нашей истории весь восток Европейской России, так заселилась полоса Сибири до устьев Амура, одинаково идет такое же расселение и заселение в глубь Азии, по Или, Сырдарье и Амударье, к Мерву, Памиру и Гиндикушу. И эти теперешние переселенцы на восток, уже не младенчествующие славяне, двигаются однако таким же образом, как их праотцы; они по пути кочуют со своим скотом, работают дорогою, нанимают землю, собирают хлеб и двигаются опять, пока не достигают искомой оседлости на удобном для себя месте. Движение славян от востока к западу и обратно — это характернейшая черта их истории, и, может быть, в этих мирных завоеваниях славянства заключается часть его исторической миссии. Те славянские роды, которые слишком выдвинулись вперед или во фланги массового движения, могут в силу обстоятельств обращаться в борцов, завоевателей, мореходцев, и в этих исключительных положениях могут гибнуть, но культурному движению массы ничто не в силах воспрепятствовать. Если стена уже слишком крепка, то поток народного движения находит себе исход в другую сторону, свободную или представляющую менее препятствий, как ясно показывает это история России с XIV по XIX в., а если нет нигде выхода, если чувствуется натиск, то земледелец бросает свою соху, берется за меч и тогда силою прокладывает себе путь. Иностранцам следует намотать себе на ус, что как ни сильно искусство, все же оно не может спорить с природою, не может изменить планов Творца, предназначившего каждому народу свое. В историческом смысле славянство есть своего рода человеческая стихия: раз она разыграется-разбушуется, как это уже и бывало, она произведет страшное опустошение и разгром в установившемся строе жизни. Но она вместе с тем и очистит духовную атмосферу, в которой дотоле задыхалось человечество; оно обновит жизненный строй, привнеся в него новые идеи и формы. И кто знает, что еще может дать славянство дряхлеющему Западу, когда оно сбросит с себя искусственно стесняющие его оковы и прорвет плотину, доселе мешающую свободе его разлива. Ведь западная цивилизация не есть еще последнее слово прогресса: не славянству ли предстоит великая задача освежить человечество новыми идеями и направить его жизнь на новый, лучший путь? Чем бы, впрочем, ни заявил себя славянин в будущем, во всяком случае этот исторический подъем должен быть общим всему славянству, и начало его проявится в русском народе, как в крепком ядре великого славянского организма…