— Buenos diaz, senora у senor![3] — сказал он, наконец обратив внимание на Джозефа и Мари.
— Это у вас тут las mommias?[4] — спросил Джозеф. — Скажите, они действительно существуют, или это только легенда?
— Si,[5] существуют, — ответил мужчина. — И именно у нас. В катакомбах.
— Рог favor, — сказал Джозеф. — Yo quiero veo las mommias, si?[6]
— Si, senor.
— Me Espanol es mucho estupido, es muy malo,[7] — извинился Джозеф.
— Да нет, что вы, senor. Вы прекрасно говорите! Сюда, пожалуйста.
Он провёл их между двух увешанных цветами плит к большому надгробию, спрятанному в тени ограды. Широкое и плоское, оно, как и все остальные, было посыпано гравием, а в середине его имелась узкая деревянная дверь с висячим замком. Подалась дверь со скрипом, обнаружив под собой круглый люк с винтовой лестницей, уходящей под землю.
Джозеф не успел сделать и шага, как его жена поставила ногу на ступеньку.
— Подожди, — сказал он. — Давай я вперёд.
— Да нет. Всё в порядке, — одними губами проговорила Мари и тут же начала спускаться вниз по спирали, пока земля и темнота не поглотили её. Двигалась она осторожно — ступеньки здесь были такие узенькие, что не сгодились бы даже ребёнку. Стало совсем темно, и некоторое время она только по звукам шагов догадывалась, что смотритель идёт за ней. Потом снова забрезжил свет, и наконец лестница вывела к длинному широкому коридору, стены которого были выкрашены белой краской.
Как оказалось, свет проникал сюда через небольшие готические окна, сделанные в сводчатом потолке. Высота стен говорила о том, что они углубились под землю футов на двадцать. Налево коридор тянулся пятьдесят футов, после чего упирался в стеклянную двустворчатую дверь, на которой было написано, что посторонним вход воспрещён. В правом же конце коридора возвышалась груда каких-то белых палочек и таких же белых гладких валунов.
— Это солдаты, которые сражались за отца Морелоса, — пояснил смотритель.
Они подошли к этому гигантскому складу поближе. Кости были уложены очень аккуратно — как дрова в поленнице, а поверх них такими же ровными рядами лежали черепа.
— Лично я ничего не имею против черепов и костей, — сказала Мари. — По-моему, в них нет совершенно ничего человеческого. Честное слово, я совсем не боюсь черепов и костей. Они все какие-то… насекомоподобные. К примеру, ребёнок растёт и даже не знает, что у него внутри скелет; для него в костях нет ничего плохого и страшного. Так же и я. Я не вижу на них никаких следов человека. Никаких остатков, которые могли бы вызвать ужас. Они… они слишком гладкие, чтобы их бояться. Настоящий ужас — это когда видишь что-то знакомое, но настолько изменённое, что едва его узнаешь. А этих я совсем не узнаю. Они для меня как были скелеты, так и остаются скелетами. То, что я знала в них, изменилось настолько, что совсем исчезло — а значит, не на что смотреть и нечего бояться. Правда же, забавно?
Джозеф кивнул.
Мари совсем расхрабрилась:
— Ну ладно, теперь давайте посмотрим мумии.
— Сюда, senora, — вежливо направил её смотритель.
Они отошли от груды костей и зашагали к запрещённой стеклянной двери. Получив от Джозефа свой песо, смотритель торжественно распахнул дверь, и взору их открылся ещё один коридор — узкий и длинный, — по стенам которого стояли люди.
— Боже правый! — воскликнул Джозеф.
Они были похожи на первоначальные заготовки скульптора — каркасы, на которые нанесён лишь первый слой глины, слегка обозначивший мускулы. Сто пятнадцать незаконченных статуй.
Пергаментная кожа была натянута между костей, как бельё для просушки. Разложение не тронуло их — просто внутри высохли все соки.
— Всё дело в сухом климате, — пояснил смотритель. — Поэтому они так хорошо сохраняются.
— И сколько же они здесь простояли? — спросил Джозеф.
— Некоторые один год, некоторые — пять, некоторые — десять, а некоторые и все семьдесят — да-да, senor.
Одна только мысль об этом вызывала ужас. Достаточно было посмотреть направо — и взгляд упирался в первого, как и все остальные, прикреплённого к стене с помощью крюка и проволоки. Его отвратительный вид казался просто насмешкой по сравнению со следующим телом, которое определённо принадлежало женщине — хотя верилось в это с трудом. При взгляде на третьего стыла в жилах кровь, а у четвёртой — тоже женщины — было такое лицо, словно она извинялась за то, что умерла и находится в таком странном месте.