— Но почему они здесь? — спросил Джозеф.
— Их родственники не заплатили ренту за могилы.
— А что, существует какая-то рента?
— Si, senor. Двадцать песо в год. Или, если вам угодно, вы можете занять постоянное место — но тогда извольте выложить сто семьдесят песо. Сами знаете, народец тут у нас бедный — чтобы получить сто семьдесят песо, им приходится работать года два. Вот они и оставляют своих покойничков здесь. Ну конечно, первый год все платят двадцать песо и хоронят их в земле. Они-то надеются, что будут платить и на следующий год, и на послеследующий… Однако на следующий год вдруг оказывается, что совершенно необходимо купить нового осла. Или в семье появляется ещё один лишний рот — а то и не один. А покойничек что — он ведь есть-то не просит. С другой стороны, и за плугом не ходит. А если, скажем, кто-то взял себе другую жену? Или у кого-то прохудилась крыша? В постель ведь мёртвого не потянешь, и крышу он тоже не починит. Так на что люди скорее потратят свои денежки? А? То-то и оно…
— Ну и что дальше? — спросил Джозеф. — Ты слушаешь, Мари? — добавил он.
Мари считала тела. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…
— Что-что? — еле слышно переспросила она.
— Ты слушаешь?
— Думаю, да… Э-э… Что ты сказал? Ах да, слушаю, конечно, слушаю.
Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
— А дальше… дальше в конце первого года я вызываю trabajando,[8] он берёт свою лопатку — и вперёд. Откапывать. Знаете, на какую глубину мы их опускаем?
— Шесть футов? Насколько мне известно, это обычная глубина.
— А вот и не угадали, сеньор, а вот и не угадали. Поскольку мы почти что уверены, что ренту не заплатят, мы углубляемся всего на два фута. Так меньше возни, понимаете? Конечно, родственники умерших могут нас осуждать. Но мы делаем глубину и на три, и на четыре, и на пять, и на шесть футов — в зависимости от достатка семьи и от вероятности, что нам придётся вскрывать эту могилу и доставать из неё тело. Следовательно, на шесть футов мы копаем, только если совершенно уверены, что нам больше не придётся выкапывать. И знаете — мы ещё ни разу не ошибались, просчитывая денежные возможности людей. Ни одной вскрытой шестифутовой могилы!
Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Губы Мари двигались почти беззвучно.
— Ну вот. А тела, которые выкопаны, размещают там, у стены — рядом с остальными companeros.[9]
— И их родственники знают, что они там?
— Si. — Коротышка вытянул указательный палец. — Вот этот, уо veo?[10] Он из новеньких. Его madre у padre[11] знают, что он здесь. Да только есть ли у них деньги? То-то и оно, что нет.
— Какое ужасное горе для родителей!
— Ну что вы, им на это совершенно наплевать, — с подкупающей честностью ответил коротышка.
— Нет, ты только послушай. Мари!
— Что? — Тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… — Ну да, совершенно наплевать.
— А если ренту всё же заплатят — ну потом? — поинтересовался Джозеф.
— Тогда, — охотно ответил смотритель, — тела снова захоронят — на столько лет, за сколько будет заплачено.
— Прямо вымогательство какое-то… — пробормотал Джозеф.
Не вынимая рук из карманов, коротышка пожал плеча
— Жить-то как-то надо.
— Но вы же понимаете, никому не под силу выложить сразу такую сумму — сто семьдесят песо, — сказал Джозеф. — Значит, так вы и держите их на двадцати песо год за годом — хоть десять лет, хоть тридцать. А тем, кто не платит, грозитесь, что упечёте их любезную mamacita или nino[12] в катакомбы…
— Ну, жить-то как-то надо, — повторил коротышка.
Пятьдесят один, пятьдесят два…
Мари шла по длинному коридору, вдоль стен которого рядами стояли мертвецы. И считала.
Они орали!
Казалось, они пытались вырваться из своих могил: их ссохшиеся руки были неистово сцеплены на груди, рты отверсто открыты, языки вывалены, ноздри напряжены…
Они словно застыли в этом крике.
Надо же, у всех до одного открытые рты. Какой-то нескончаемый вопль. Как будто они знают, что они мертвецы. Чувствуют каждой порой, каждым органом, каждым волоском.