К ее облегчению, сам Исаак был в коричневых рабочих брюках на помочах и синей фланелевой рубашке, в которых он стриг траву или рубил дрова, а не в отутюженных черных брюках, белой рубашке и темно-синем жилете, в которых ходил в университет. Бауэрманы были состоятельны и нужды не знали, но отец приучал детей к труду. Исаак и его младшая сестра Габриелла несли постоянные обязанности по дому.
— Представляю, что бы сказали твои родители, — проговорила Кристина, не отрывая взгляда от красной ленты тропы.
Постепенно лес стал редеть, вековые дубы и буки сменились нескладными молодыми деревцами, и путники вышли из темноты леса к расположенному высоко на холме яблоневому саду. Шесть белых овец, пасшихся на полянке, при внезапном появлении людей дружно подняли свои кучерявые головы. Кристина остановилась и жестом велела своему спутнику замереть на месте. Овцы посмотрели на них и продолжили щипать траву. Довольная тем, что они не спугнули животных, девушка опустила руку и двинулась было дальше, но Исаак ухватил ее за запястье и потянул назад.
Рослый, около ста восьмидесяти пяти сантиметров, с широкими плечами и мускулистыми руками, худенькой и невысокой Кристине он казался великаном. Они очутились лицом к лицу, и, заглянув в его сияющие карие глаза, девушка почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. Она знала наизусть каждую черту его лица, любовалась его волевым подбородком, волной темных волос, спадавших на лоб, гладкой загорелой кожей могучей шеи.
— Откуда ты знаешь, что думают мои родители? — широко улыбнулся Исаак. — Разве вы с моей мамой беседовали за кофе с пирогом?
— Nein![2] — рассмеялась Кристина. — Твоя мама не приглашала меня на кофе.
Мать Исаака, Нина, была женщиной честной и щедрой и время от времени присылала семье Кристины гостинцы: линцеторт, апфельштрудель[3] или пфлáуменкухен[4]. Поначалу мутти пыталась отказываться от подарков Нины, но та только качала головой и настаивала, говоря, что ей приятно помочь нуждающимся. Бауэрманы пили настоящий кофе, не эрзац-кофе[5] и не цикорий, и мама Исаака иногда передавала с Кристиной фунт обжаренных зерен для ее родных. Но распивать с прислугой кофе из своего лучшего фарфорового сервиза было не в правилах Нины Бауэрман.
— Mutti сказала, что между вами с Луизой все уже решено, — произнесла Кристина, смущенная тем, как крепко его широкая теплая ладонь держит ее руку. Она высвободилась и с бешено колотящимся сердцем пошла дальше.
— Ничего не решено, — ответил Исаак, следуя за ней. — Мне все равно, что думают люди. К тому же разве ты не знаешь: Луиза уезжает в Сорбонну.
— Но она ведь вернется? И Mutti рассказала мне, что фрау Бауэрман всегда говорит: «Достань сегодня лучшее столовое серебро, Роза. На обед придут Луиза и ее семья». На прошлой неделе она велела: «Сегодня день рождения Луизы, купи лучшую селедку, чтобы приготовить ее любимое блюдо — Matjesheringe in Rahmsosse[6]. И проследи, чтобы за кофе Исаак и Луиза сидели рядом».
— Только потому, что наши семьи дружат. Наши матери выросли вместе.
— Твои родители надеются…
— Мама знает, что я об этом думаю. И Луиза тоже.
— А отец?
— Он не вмешивается. Родители отца возражали против их с мамой брака, потому что она не исповедовала иудейскую веру. Но он не послушался их и женился. Так что и меня принуждать не станет.
— И что же ты? — продолжила Кристина, пряча руки в карманы пальто.
— А я наслаждаюсь прогулкой в прекрасный день с красивой девушкой, — ответил Исаак. — Что в этом плохого?
От его слов по телу Кристины пробежал сладкий трепет. Она отвернулась и устремилась вниз по холму, мимо последнего ряда яблонь с перекрученными стволами к деревянной скамье, чьи толстые ножки вонзались глубоко в грунт крутого склона холма. Кристина обернула полы пальто вокруг ног и села, надеясь, что Исаак не заметит, как дрожат ее руки и коленки. Юноша опустился рядом, опершись локтями на низкую спинку и вытянув ноги.
Отсюда они видели железнодорожные пути, которые тянулись от станции, по широкой дуге огибая холм, а затем уходили вдаль. За насыпью расстилались вспаханные поля с ровными бороздами — вся долина казалась одеялом, сшитым из зеленых и коричневых лоскутов, — а за ними высился город. Дым струился из труб и уносился к разукрашенным осенними красками холмам. Река Кохер серебряной лентой, обрамленной высокими каменными стенами и разрезанной на части крытыми мостами, змеилась через центр города. Над рыночной площадью возвышался шпиль готического собора Святого Михаила. К востоку от него, прямо напротив дома Кристины, величественно возносилась над черепитчатыми крышами жилых строений остроконечная башня лютеранской церкви из песчаника. Три тяжелых колокола на каждой колокольне днем ежечасно оглашали окрестности торжественным: «Ба-а-ам!», а в воскресное утро заливались торжественным перезвоном, как в древности, зовущим к богослужению. Глиняные крыши расстилались оранжевым морем, а под ними кипела будничная жизнь.
3
6