— Да не будет вам, злодеям, прощения за великие грехи ваши!
— Потом помолимся, — сказал человек огромного роста, в порванном офицерском кителе и с головой, перевязанной окровавленным платком.
— А вы кто такие? — строго спросил он матросов. — Большевики?
— Сам видишь, — сказал матрос. — Люди военные, из Днепровской флотилии. Рядовой состав. Мечтаем до дому.
— Рядовой? Он нынче самый ядовитый. Ишь обвесились! Ложи винтовки!
— Ты, приятель, не ори!.. Тоже командир нашелся.
— А ты кто? — спросил «приятель» у третьего, с круглой бородой и голубыми ясными глазами.
— Солдат.
— А это что у тебя из кармашка торчит? А ну покажи!.. — Он вытащил у солдата из кармана френча сложенную в несколько раз газету. — «Правда»!.. Так. Правду большевицкую читаешь, комиссарская морда?
— Она у меня, ваше благородие, для курева, — сказал солдат.
— Для курева? А ну взять их! — крикнул «приятель».
К матросам и солдату подбежало несколько вооруженных. Один из них ударил солдата прикладом, и тот пошатнулся.
— Простите, — сказал мой отец офицеру, — ваши люди поступают как разбойники… Вы еще ничего не расследовали, не выяснили… На это просто немыслимо смотреть… — Отец побледнел, губы его дрожали. Все эти слова вырвались у него невольно, но было видно по его мучительной беспомощности, взволнованности, что хотя ему и жаль, что они вырвались, он не откажется от них никогда. Он стоял, шляпа в руке, о жалким и гордым видом.
— Это еще что за заступник? — сказал «приятель». — Прихватить и его, чтоб не трепыхался. А этот пацан чей? Ваш? И его… — Он оторвал полоску от «Правды», достал огрызок карандаша, написал что-то и сунул конвойному.
Унылого вида солдат в расхристанной шинели повел нас к деревне без единого огонька.
Отдельно от нас вели матросов и солдата.
В темноте одиноко и надсадно кричал разбуженный перестрелкой петух.
Лениво плыли серые облака. Стройные, как свечи, тополя чернели у плетней.
Когда мы отошли довольно далеко, послышался гудок поезда.
Я цепко держал за руку отца, и мы шли по мягкой, как бархат, дорожной пыли.
Нас ввели в хату. Солдат достал из шапки записку. И пока офицер читал, придвинув ее к черному стеклу керосиновой лампы, я огляделся. Вещи вокруг были простые, успокаивающие — длинный щербатый стол, огромный ветвистый фикус, вышитое васильками полотенце над божницей, пузатые розовые рюмки в горке и школьный ранец на окне. Ранец, казалось, говорил: «Раз я лежу — жизнь здесь как всюду».
Небольшой, крепко сколоченный офицер, прочитав записку, повернул к нам желтые, больные от бессонницы глаза:
— Вы пытались защитить комиссара? Это так? Ваше звание и положение?
— Я лесной инженер, — сказал отец, — и человек, о котором вы говорите, совсем не комиссар. Не могу ручаться, но так мне показалось. — По голосу я слышал, как трудно говорить отцу.
Офицер пронзительно посмотрел на отца:
— Лицо у вас интеллигентное… Где сказано, не помните ли, «и аз тебе воздам»?
— В Евангелии, — ответил отец и робко улыбнулся. — Там сказано: «Мне отмщение, и аз воздам». Лев Николаевич Толстой воспользовался этими словами для эпиграфа к «Анне Карениной»…
Офицер одобрительно кивнул, налил из кувшина в стакан, мучительно морщась, выпил до половины и сказал:
— И аз воздам по заслугам! — Он ткнул в отца пальцем. — Очень приятно встретиться в столь тяжелый час с образованным и воспитанным человеком. Надеюсь, вы понимаете меня… Для вас, конечно, не тайна, что белая армия разбита, но некоторые из ее представителей, и я в том числе, не признают себя побежденными. Вы скажете: «Грабите!» Да, конечно! Грабим, убиваем красных… Чтоб не было мира на этой, ныне для нас чужой, проклятой земле… А в конце концов мы переправимся через Днестр в Румынию… Но прежде надо собрать кое-что. Так сказать, pour manger et boire[1]. Мы нищие рыцари!.. Я с вами совершенно откровенен потому, что, наверно, вас расстреляю, хотя вы мне даже нравитесь… Обычно этим дело кончается… Не цепляйся, мальчик, за отца. Обычно эти интеллигентненькие и есть самая зараза. От них все пошло. Духовные, так сказать, пращуры комиссаров!..
Офицер поднялся с лавки. Он был похож на бодливого и глупого козла и страшен, как может быть страшен пьяный и жестокий человек.
— Солдат, чаю! Два стакана.
Перед офицером появился чай в двух стаканах, медно-красный, как отрава.
— Не желаете?..
— Благодарю, мне не до чая…
— Придется вас расстрелять!… Вам не до этого и не до того… А я люблю покладистых людей.