Она, словно услышав этот вопрос – как мог задать его вслух, когда все вокруг – сплошной сгусток мыслей? – поворачивается и хмыкает.
Она, его любимая жесткосердная бабка с Кубы.
В детстве Грецион не любил никого так сильно, как их двоих – деда и бабку: он – настоящий грек, человек деловой, знающий цену цифрам и акциям, слышавший мелодию денег; она – суеверная, ворчливая, курящая папиросы и обожавшая огненный ром; он – большой нос; она – смуглая кожа. Боги знают, как они встретились, какой безумный греховной вихрь принес их на земли союзной химеры, чужого государства. Грецион понимал деда, нащупавшего очередную золотую жилку – решил нелегально торговать запрещенными товарами, виниловой музыкой, – но бабку… что заставило ее, не терпящую перемен, – даже отказавшуюся к концу жизни, когда они переезжали, менять любимое кресло, облезлое, полное клопов, – покинуть теплые края, покинуть море, покинуть райский сад огромных пальм, спелых манго и причудливых босхианских жирафов и спуститься с небес на землю? Ее отец начинал уличным шарлатаном-факиром, ловкостью золотых рук сколотил небольшое состояние, а потом, после пьяного разговора с друзьями, решил заняться совершенно другим бизнесом: открыл бордель, но и в страшном сне не подумал бы отдать туда дочку, точную копию погибшей при родах матери. В четырнадцать бабка следила за делами отца с вниманием антрополога, допущенного до нелюдимого племени и посвященного в его традиции; в шестнадцать уже сама находила новых девушек, убалтывала их, как старая колдунья, просящая взамен всего лишь голосок; в восемнадцать бизнес утонувшего однажды ночью, под полной луной, отца полностью перешел в ее руки; а к двадцати семи она была уважаемой, солидной женщиной, «матроной», как говорила сама на старый лад: борделем ее пользовались и отставные военные, и разочарованные поэты, и девяностолетние старцы-журналисты, особенно ценившие молоденьких девушек. И тогда, накануне своего двадцать восьмого дня рождения, она сидела на берегу беспощадного океана, а луна стояла такая же полная, как в день, когда утонул отец; сидела с бутылкой рома, с папиросой в зубах, смотрела на волны, вглядываясь в темноту, выискивая то ли призраков, то ли Летучего Голландца, несущегося на потусторонних парусах; после третьего глотка – глотки у нее были большими, жадными, – она так и не запьянела. Не помог ни четвертый, ни пятый, и она – бедная Асоль, не дождавшаяся Алых Парусов, Калипсо, не простившая Дейви Джонса, – встала, прошлась босиком по мокрому песку, разделась, искупалась голышом в море и, омытая, обновленная, сбросившая былую жизнь, наутро уже купила билет до страшных земель за океаном.
Дед никогда не раскрывал подробностей – видимо сам со временем позабыл. Просто говорил: почувствовал – пора двигаться, пришло время очередного переселения народов; гуляя по старому городу, ощутил, как подул теплый ветер перемен и, не разбираясь, решил отыскать его источник. Оба они отправились туда, не знали куда, чтобы найти то, не знали что – и нашли друг друга. Дети мало унаследовали от них – и внешне, и внутренне, – зато внук, названный Греционом, получил в дар от деда греческий профиль и умение не теряться в потоках информации и не тонуть в витиеватых смыслах, а от бабки – смугловатую кожу и любовь к небылицам. Его, Греционова кровь – волшебный эликсир, чудодейственное варево, умело продаваемое маркетологами-алхимиками сильным мира сего, без оглядки верящим в сказки. А он, Грецион, без оглядки верил в мифы.
Его опьянили волшебные истории, которые бабка рассказывала перед сном прокуренным голосом, притушив свет: о коврах-самолетах и разбойниках, о духах-игуанах и волшебных цветах, об ангелах и призраках. И так она вживалась в роль, что завывала, рассказывая о волках-оборотнях; пищала за испуганных детишек в сахарных домиках; хрипела заместо умирающих королей; цокала, выказывая недовольство мудрых фей; шипела, сбрасывая змеиную шкуру; ударяла ладонями по коленям, отбивая ритм людоедских барабанов; посвистывала, обращаясь в бушующий ветер. Грецион, слушая все уже в полудреме, терял нить повествования и благополучно засыпал – тогда-то и начиналось самое интересное, ведь он, подобно моряку Синбаду или хитрецу Одиссею, бороздил моря сновидений, полные сказочных существ, пиратов, принцесс и волшебников. Сам писал продолжения сказок – там, во снах. К семи годам дед посчитал его по-настоящему взрослым и, добродушно посмеиваясь, подарил настоящий «мужской» подарок – сборник легенд и мифов Древней Греции, в бархатистой рыже-черной обложке, с иллюстрациями. Сделали его, как оказалось позже, на заказ в старой и пыльной мастерской, где давний друг деда, нашедший волшебный порошок – так говорила бабка, – мечтал выстругать себе деревянного сына, а получались одни лишь бестолковые солдатики; теперь таких коллекционируют. И Грецион забыл про реальный мир – напугал родителей, слишком серьезно в ту пору реагировавших на каждую выходку сына, слишком не любивших его тесное общение с дедом и бабкой. Грецион листал покрытые лаком страницы, поражаясь сумасбродству Зевса и мудрости Афины, прыти Гермеса и благородству Гефеста, спокойствию Аида и распущенности Афродиты; даже наизусть выучил фамилию автора – Кун! Кун! Кун! – надолго ставшую заклинанием, отпирающим ларчик чарующего прошлого. Грецион взрослел, читал все больше, – уже не только о Греции, – и явственней видел в мифах шифр к вселенской мудрости, ключики от будуара Софии [6].